«А вдруг мне надо жениться?!» — осенило однажды Микола, в тот самый момент, как в очередной раз застыл он перед наглухо запертой дверью… И отчего эта странная мысль пронзила его, он не ведал, только холодок ужаса пробежал по спине — это он отчетливо помнил, что было, то было!
«Мастер, что ж это, зачем? — жалобно заныл про себя Микол и тут же ответил. — Уж он знает зачем, он-то трижды женился, и жены исправно о нем заботились, особенно Тася — без той он вообще бы пропал, один морфинизм его чего стоил, от которого она его чудом спасла!»
Но в тот раз он с покорностью повернулся, спустился по лестнице, вышел вон и мысль, обжегшую холодом, сразу оставил. Подумал только, выходя на Садовую, гремевшую моторами иностранных машин, что, может, мысль эта вздор, и Михаил Афанасьевич вовсе не на то ему намекал…
А в этот раз все было не так — на лестнице лежали какие-то трубы, слышался резкий запах вонючего газа, который используется для сварки, и на лестнице обнаружились трое крепкоплечих рабочих в синих добротных комбинезонах. Микол спросил у того, который сидел враскоряку, перегородив ему путь, открыто ли… Рабочий спросил: «Музей-то? Открыт!» — и немного отодвинул в сторону круглое свое плечо, чтобы Микол мог пройти.
Тот внутренне ликовал: Булгаков пустил его!
Дверь оказалась полуоткрыта. Там ходили какие-то люди, слышались голоса… Перед входящим открывался длинный коридор с рядом дверей по обе стороны. На столике напротив входа стояла большая стеклянная бутыль с узким горлом, а к ней прислоненная картонка с надписью: «Пять рублей (для имущих)» Он извлек из портмоне десятку, засунул в горло бутылки, протолкнул… Там виднелась горсточка мелочи и одинокая бумажная пятерка.
Микол свернул налево — там в пустой комнате были картины — графика. Картины ему не понравились. Это был чужой мир — не его. И уж конечно, не того, кто жил здесь когда-то. Его мир рос из уюта, из теплой лампы под абажуром, звуков рояля и кремовых штор… Все зловещее, жуткое вырастало из трещины, образованной сломом этого мира… И трещины этой сам Мастер боялся, он её не выносил — оттуда тянуло холодом и мертвечиной. Оттуда явился Воланд, а вовсе не из аллеи разморенной жаром Москвы…
Микол пошел в комнату напротив. Там было зеркало в раме, столик, стул, фотографии на стенах. От окна к потолку пролегала черная тень — силуэт чьей-то фигуры, вырезанный из плотной черной бумаги. И чья это была фигура можно было только догадываться, но ясно, что принадлежала она кому-то из свиты Воланда — Коровьеву, скорее всего…
Микол приметил на столике большую толстую тетрадь для записи отзывов, сел и принялся листать. Скоро он так увлекся, что позабыл про время. Чьи-то тени, фигуры двигались подле него… Наконец, возмущенный одной из записей, он дернулся, размотал свой шарф, чтобы освободить шею, фыркнул и вскричал:
— Черт знает что!
— Простите? — склонилась над ним чья-то длинная худая фигура.
Микол очнулся и повернул голову. Взгляд его встретился с острым колючим взглядом небольших серых глаз, которые вперились в него с высоты с исключительной пристальностью и вниманием. Глаза эти принадлежали чрезвычайно высокому и сутулому юноше с голой шеей, ходившим по ней кадыком и острыми скулами на гладком бритом лице.
— Понимаете, это мерзость! И они будут потом говорить, что вся эта дрянь оправдывается в романе, что роман их подпитывает, и они последователи Булгакова! У него и так масса недоброжелателей, так ещё эти — масла в огонь! — кипятился Микол, елозя на стуле.
— Совершенно с вами согласен! — поддакнул длинный. — Вы ведь о сатанистах? — он спросил это с таким вежливым и обыденным выражением, точно спрашивал, кто последний занял очередь за селедкой.
— Я… — пожал плечами Микол, — я не думал, что это так… так…
— Так реально, — кивнул сутулый и проглотил свой кадык.
— Именно! — обрадовался Микол. — Думаешь, это что-то абстрактное, отвлеченное, и существует только в виде сюжета для триллера… А оно — вот оно, самое, что ни есть, настоящее — сатанисты! И они не боятся прямо и открыто о себе говорить.
— Даже ещё и свой сайт оставили, — ткнув ногтем в тетрадь, ухмыльнулся высокий. Ухмылка вышла кривой и ехидной, а глазки совсем потонули в складках смеющейся кожи. — Гостеприимные ребята!
— Михаил, — поднялся Микол и протянул руку. — Летов.
— Антон Возницын, — с готовностью отозвался парень. — Вы к нему, — он кивком указал на портрет, — помолчать или дело есть?
— Дело? — изумился Микол. — Ах, да, собственно… дело. Я к нему посоветоваться.
— О, понимаю! — прищурился Антон.
— А вы случайно не знаете, в какой комнате он жил? Я, видите ли, тут первый раз, — отчего-то застеснялся Микол.
— В этой самой и жил, — сообщил Антон и прошил собеседника изучающим взглядом.
— Ах ты! — так и подскочил Микол и растерялся. — А я инсценировку написал, — отчего-то заторопился он объяснить свое здесь пребывание. — По роману. Но не знаю, как теперь быть, куда ее… — он снова сконфузился.
— Инсценировку «Мастера»? — вскричал Антон. — Ну, фантастика! Знаете, я журналист… репортер. Мы тут редакцию молодежную организовали при одном театральном журнале, знаете, молодые, талантливые ребята, горят… Так я этим делом сейчас как раз занимаюсь — театром, то есть. Я мог бы инсценировку вашу попробовать куда-то в театр пристроить. Вы как?
— Ну, это было бы… замечательно, просто здорово! Не знаю, как вас и благодарить!
— Ну, это когда дело сделаем… — тряхнул чахлой рассыпчатой челкой Антон. — Думаю, месяца через два… а, может, и раньше. Инсценировка у вас с собой? — он посерьезнел и сунул руки в карманы.
— Нет, дома… но я близко живу, — успокоил Микол своего нового знакомого.
— Я на машине, поехали! — и Антон устремился к выходу.
А Микол на мгновение задержался возле портрета Булгакова. Он прежде не видел такого, это был редкий портрет. Глаза у Михаила Афанасьевича были широко раскрытые, чуть удивленные… совсем измученные глаза. То ли вопрос в них был: «За что меня так?» — то ли немой ответ… Он глядел на Микола, и Микол глядел на него… и в этом коротком немом диалоге они оба почувствовали себя не чужими друг другу.
Микол про себя обратился к портрету с просьбой: «Пусть этот день все изменит, пусть театр меня примет…» А, помедлив немного, прибавил: «Помоги дописать роман!» И, кивнув портрету, слегка поклонился и вышел.
Антон ждал его во дворе. Он двинулся к выходу из подворотни так быстро, что Микол едва поспевал за ним, точно ходить разучился… Антон вылетел на улицу, прыгнул в припаркованный у троллейбусной остановки красный «Жигуль», Микол втиснулся внутрь следом за ним, машина взревела и, каким-то чудом лавируя между впритирку ползущими иномарками, нырнула под мост.
— Нам вообще-то в другую сторону… — несмело заметил Микол.
— Развернемся, — бросил Антон, не глядя, и закурил.
Через полчаса они были у Микола, и Антон, сидя на продавленном Миколовом рыжем диванчике, изучал рукопись, прикуривая одну от одной. Потом он рывком поднялся, поздравил Микола с блестящей работой, записал его телефон, сунул рукопись в сиротливо пустовавшую папку с тесемками, папку зажал подмышкой и умчался, велев ждать новостей… Микол потом никак не мог понять, как случилось, что он отдал рукопись совершенно незнакомому человеку, отдал просто так, понадеявшись на авось, не заключив хотя бы подобия договора…
Понятно, что не обошлось тут без одного из главных героев Булгаковского романа, а значит и Миколовой инсценировки. Хотя, надо сказать, Микол всячески старался уйти от смакования знаменитых проделок свиты Воланда, и акценты расставил совсем на другом.
История, которую зритель мог увидеть со сцены, была историей любви Мастера и Маргариты. И — шире — любви Того, кого они оба силились, но не смогли разглядеть, потому что ослепли от боли, усталости, от гримас беспросветного времени… Того, кого они предали, отвернувшись от него, не веря в него, и который, несмотря ни на что, их спасает… В романе Его звали Иешуа. Во времена Булгакова о таком нельзя было не то, чтобы говорить — даже помыслить нельзя, но он написал об этом роман, написал, понимая, что это, в сущности, все равно, что выйти на площадь и заорать: «Вы с вашей революцией и новым порядком, — потому что жизнью это нельзя назвать, нелюди и скоты; мир, который вы силитесь утвердить, налажен не по Божьим законам: и только дьявол может этот мир рассудить, потому что это его территория!»
Да, Булгаков прямым текстом сказал, что мир, современный ему, — это мир дьявольский, и несчастные, обреченные на существование в нем, — люди больные, сломленные, с искаженным сознанием… Ему жалко их, как жалко себя. Но он осмелился, он поднялся над этим, утверждая свое право оставаться человеком, который живет по иному закону — Божьему… и за это он платит мукой быть непризнанным, изгнанным отовсюду и преждевременной смертью. Он остался вне времени, выпал из него и стал величайшим писателем времени, которое было его не достойно.
