Да, Булгаков прямым текстом сказал, что мир, современный ему, — это мир дьявольский, и несчастные, обреченные на существование в нем, — люди больные, сломленные, с искаженным сознанием… Ему жалко их, как жалко себя. Но он осмелился, он поднялся над этим, утверждая свое право оставаться человеком, который живет по иному закону — Божьему… и за это он платит мукой быть непризнанным, изгнанным отовсюду и преждевременной смертью. Он остался вне времени, выпал из него и стал величайшим писателем времени, которое было его не достойно.
Слава и вечная память!
Несчастный, несчастный замученный… он так любил жизнь! Он любил её со всей жадностью живого, общительного и остроумного человека, любил во всех её проявлениях, как то: быть изящно одетым, вкусно поесть, выпить, покурить, побалагурить, посидеть в партере при бабочке, пройтись с дамой… ах, эти дамы, черт возьми, как они любили его! Да, и он их любил, чему подтверждением слова Таси — первой жены… рассерженные слова о том, что сам развлекался, заполночь по Москве гулял, а ей — не моги, её удел дома сидеть, ждать его… Тоже бедная, но это — от его жадности, от неуемной тяги к новым живым впечатлениям… Она не вписывалась в шумный, говорливый светящийся круг московских домов, где принимали его — она уже слишком устала от голода и скитаний… А он — нет! Он был очень вынослив, Булгаков. Но дьявольская машина, в конце концов, сломала и его.
Прощай, великий Мастер. И прости нас за то, что мы — в ином времени, мы везунчики, живущие уже после слома эпохи. А ломал её — ты.
Так, совсем расстроившись и упав духом, думал Микол, проводив своего внезапного гостя. Он снова, как тогда, летом, отправился в магазин и купил коньяку. Немного — одну бутылку. На большее денег не было. Склад аптекарский он уж больше не сторожил — сократили. И теперь нужно было срочно искать работу. Но Микол не в состоянии был что-либо предпринимать он страдал, не видя на столе знакомой папки с тесемками, замечая зияющее пятно там, где раньше лежала стопка листов бумаги с ровными полосками строк.
* * *
Все-таки Микол пива взял дня через три после той сумасшедшей беготни по бульварам. Эти три дня он в берлоге своей отсиживался, плавал в тоске… Последние сто рублей проел, у соседки ещё сто занял на пиво. Да и кто не займет, когда в бездну заглянет?
Да, какая там бездна? — возмутитесь вы, добрый читатель. — Это Яуза бездна?! Канава грязная… Безделье и пьянство — вот что Микола замучило, а вовсе не тьма беспросветная!
Ну, это как поглядеть… Взять Микола — так он все по-своему чувствовал. Такое уж у него было свойство натуры: во внешнем усматривать знаки, намеки на нечто скрытое, важное. В самую суть, в корень хотел он глядеть, хоть корень этот и скрыт от нас, спрятан, и понять его нам не дано… Все, что с Миколом за последнее время творилось, ясно показывало путь ему перекрыт. Нет дороги! Ни вперед, ни назад. К прежней жизни с её суетой он не смог бы вернуться — от неё с души воротило, а настоящая жизнь, нанизанная на нитку спокойной работы, поманила и спряталась. Как рыба в воду из рук прыгнула жизнь у него — не давался роман, не шел! И дело не в том, что писать он не мог — мог: садился — и дело двигалось, ритм нарождался, подхватывал, вел и слово само приходило к нему… Беда в том, что тот тайный, неуловимый смысл, дух — душа романа, без которого вещь не станет живой, потерялся, исчез. И Микол, как не силился, не мог его ухватить.
Он знал одно: каким бы мрачным ни вышел роман, каким бы приговоренным герой, со страниц, — невидимый, необъяснимый, — должен пролиться свет. И свет этот — вот то единственное, что перельется читателю, тому, кто, усталый, замученный суетой, раскроет его… Потому что через день, через год читатель забудет и о чем в том романе шла речь, и как звали героя, и прочее всякое, не важное для него. А свет тот останется. И в этом — его, Миколова, радость, его победа!
Теперь же никакая радость не грела, словно в кромешную тьму провалился. И, отупев от тоски, он снова пошел на бульвар. Решил так: надо тот свой недавний маршрут повторить, который его к лицезрению грязной Яузской бездны привел, и теперь по-другому его повернуть — вдруг да проглянется что-то хорошее? Вот и пошел, прихватив свое пиво, на троллейбусе так же доехал, сел на скамейку, бутылку открыл, хлебнул…
А вокруг апрель. Солнышко! Свет небесный распахнутый… Микол лицо запрокинул, зажмурился, солнце кожу бледную греет, чует он, как внутри что-то в нем оживает, шевелится, из берлоги наружу высовывается…
Это что же за зверь такой? — подумал Микол. — Неужели надежда?
Она! Он несмело обрадовался, приободрился и попробовал порадоваться смелее… Получилось! Тогда он пива ещё отхлебнул, плечами, бодрясь, передернул и стал думать, как жить дальше.
А чего думать — надо где-то денег достать. На Дорофеича какая надежда? Никакой на него надежды! Самодур — он самодур и есть, и Микол решил на деньги его наплевать и забыть, хоть и честно их заработал… Нет, не станет он пороги Дорофеечивы обивать, да кланяться: мол, дяденька, мне бы денежку… стыд! Пусть подавится!
Тут, на этой мысли значительной пиво кончилось, и Микол пошел ещё добывать — полтинник у него оставался… На Покровском бульваре, где на скамеечке он пригрелся, нигде киоска иль магазинчика продуктового не обнаружилось, тогда он с бульвара сошел и в ближайшую улицу направо свернул. Называлась улица Подколокольный переулок и шла она вниз под уклон. Бодро так! Впереди завиднелся вожделенный ларек, а возле — тумба с афишами. Микол пива взял и возле тумбы остановился — уж больно яркая афишка взгляд его тормознула — красная с черным.
Прочитал… и сердце зашлось, ходуном заходило! «Мастер и Маргарита»! Он прилип глазами к одному имени, красными аршинными буквами нарисованному: Антон Возницын, автор инсценировки! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, чья это инсценировка… Прочитав про Антона, Микол решил немедленно наведаться в студию и Антона там отыскать. Деньги — это деньги, презренный металл, на них можно и наплевать, а инсценировка — это святое, в ней — душа его, и не мог он дозволить, чтоб она пропадала вот так, за здорово живешь…
Улица Забелина… где ж это? Он прочитал адрес студии, в нижнем правом крае афиши меленько набранный, и спросил у продавщицы ларька. Та рукой вниз махнула, — дескать, туда ступай, не ошибешься. Он и пошел, нет, побежал, стараясь только в лужу с размаху не вляпаться — ботиночки у него были хлипкие, а на левом под пяткою шов разошелся, так что ноги уж сильно промокли… Пиво в карманах булькало.
Двор пустой, неприветливый, деревья влажные почернелые как скелеты торчат, впереди стена древняя мрачная с контрфорсами. Плющ засохший на ней плетьми жадными вьется, ползет, а куда ползет? Ясно, что не во двор, а наверх, вон из двора, потому что если во дворе приютился позор, если кражу двор тот пригрел, то понятно, что все живое, даже растение неразумное прочь отсюда стремится…
Ага, вон она, табличка возле двери: «Студия „ЛИК“». Микол постоял перед ней, попытался в окошко рядышком заглянуть, только не вышло — дверь толкнулась и на него высыпалась целая орава грохочущих смехом теток. Тетки были в летах и модные, громыхали, смеясь, и хохот их такой залихватский, такой оголтелый был, что, кажется, весь двор содрогнулся. Две вороны с шорохом с ветки снялись, прочь улетели. Воробьи — тех вообще как вымело, сдуло — испарились они.
А Микол, хоть вначале и шарахнулся в сторону, взял себя в руки и к тетке одной приступил: мол, не скажете, где найти Возницына?
— А вы внутрь пройдите, там он, на репетиции, — отвечала она, смерив его неодобрительным взглядом — небось, запах пива ей не понравился.
Микол кулаки стиснул, велел себе на самое дурное настроиться, вплоть до мордобоя: кто знает как тут может обернуться? И вошел.
Прокрался на сцену — сам собой как-то ход отыскался, будто кто вел его… А там шабаш, разгул, девки на сцене канкан пляшут. Потом все затихло, тьма кромешная рухнула, музыка оборвалась… и на авансцене в луче света — Антон. Балахон на нем черный до пят, лицо белое, бледное, не лицо, а мертвая маска. Руки на груди сложил, голову откинул, глядит…
И в гулкую тишину зала, в пустоту упали слова:
— Мир, который тебя распинает, распадается на острые режущие кусочки. И если не испугаешься боли, нужно их снова воедино собрать. Так и он Мастер. Булгаков! Мир каждый день распарывал ему душу, а он снова и снова латал её, чтоб ему улыбнуться. Я призываю вас: не сомневайтесь в своих самых чистых, самых добрых порывах. Не душите их. Мир зол и жесток, но вся правда о нем выше этой поверхностной правды. Какую правду мы выберем, такая и выберет нас! Не сдавайтесь. Не знайтесь с Воландом. Не вступайте на его территорию — и тогда он не властен над нами.
Этих слов не было у Булгакова. Эти слова написал Миша Летов — Микол, терзаясь без сна теплой июльской ночью… На сцене студии шла его инсценировка.
