на пол монета, густо разливался в сумраке этого странного места, вырываясь за пределы ветхих стен, где смешивался и рассеивался в шуме дождя. Несмотря на резкость, он необычайно ласкал слух и успокаивал. Темный, чуть курносый профиль лица, что виделся ему со стороны, беспокойный, живой, заставлял умиляться чуть не каждый раз, как он глядел в ее сторону.
А она все болтала и болтала и, казалось, не будь его здесь рядом, она бы все также хихикала, плакала от собственных шуток и радовалась сама себе, сама в себе. Радость ее была искренна и заразительна, она была чужда и непонятна Андрейке, но он без оглядки поддавался ее излитию, впитывая в себя жизнеутверждающую шалость и разгул восторга.
Почти как в его мечтах, даже страшно, вдруг, словно бабочку, неосторожным движением, словом, он спугнет этот сон, оставшись ни с чем, болезненно мокрым проснется в своей постели, без всякой надежды, умом цепляясь за рассыпающееся дивное видение. И не останется ничего, кроме шума дождя за окном. Да нет же. Вот она. Реальнее быть не может, и скорее непогода за стенами амбара, и вся деревня, и весь мир – вымысел, чем это место и это время. Хорошо… Как хорошо! Наверное, он бы мог провести здесь еще много часов, мирно слушая ее россказни, иногда поддакивая и соглашаясь по любому поводу, но на улице стало светлеть, а шелест воды о черепицу затихать – природа, выпустив пар, размякла и притихла.
– Ой, дождь-то давно кончился, а я и не заметила! Заболтались мы, пора домой бежать. – спохватилась Марья, тут же подскочила и принялась отряхиваться от сухих травинок, налипших к шортам и кофте. Андрейка последовал ее примеру. Они выбрались из сарая, вышли на дорогу и быстро зашагали в сторону дома. Темные тучи уходили на запад, время от времени недобро поблескивая молниями. Солнце вновь освещало промокший мир, а воздух был свеж и прохладен.
– Ты чего еле теплишься? Пойдем скорее, дома волнуются о нас. Бежим, – и она взяла его за руку и потащила за собой, с каждым шагом все ускоряясь. И вот через пару мгновений они уже неслись по мокрой раскисшей дороге, взявшись за руки, и грудь Андрейки распирало от удовольствия, и мурашки приятно бегали по голове.
Ребята бежали все быстрее и быстрее, но юным созданиям бег давался легко, и чем быстрее они бежали, тем легче и веселее им становилось. Андрейка чуть отставал, отчасти потому что Марья в самом деле оказалась довольно резвой, но в основном, чтобы была возможность смотреть на развивающиеся по ветру ее рыжие волосы. Он уже не пытался сдержать улыбку на лице, так хорошо ему было. Он глубоко вдыхал холодный ветер, срывающийся с кончиков ее волос, и иногда на секунду прикрывал глаза от удовольствия.
Азарта прибавлял страх упасть в лужу на полном ходу, но это был веселый страх, такой, который не грозил ему последующим стыдом, позором и переживаниями. Если он упадет, то будет смеяться, и вместе с ним будет смеяться она, и тогда ничего страшного не будет. Не произойдет. Просто потому что они будут смеяться. Бабушка не накажет его, и окончательная порча новой футболки не обернется унынием. Потому что ты знаешь, что все это мелочи, тусклые тени повседневной жизни, ничего не значащие… а важно лишь, когда вы вместе смеетесь, бежите вперед и держитесь за руки. Все остальное лишь быстро меняющиеся фон, незапоминающиеся картинки, которым нет числа и нет никакой ценности.
Сейчас ему хотелось только лишь бежать еще быстрее, покуда мир не сольется в одну мутную картинку, в которой нельзя будет различить ничего, кроме света, падающего на их юные головы. Потому что так и должно быть, только так, и нет никакой нужды видеть что-нибудь, кроме близкого тебе человека.
Они добежали до его дома, и она отпустила его руку, не сбавляя темпа оглянулась и послала ему свою улыбку, прощаясь и благодаря за проведенное время. Он, тормозя, сбежал с дороги и, скользя по мокрой траве, остановился лишь, когда врезался корпусом в шаткий забор, который от удара, жалобно заскрипел и зашатался. Андрейка глядел в сторону удаляющейся девочки, тяжело дышал и улыбался. Только что искры не сыпались с его счастливого лица. Марья добежала до своего дома и куда ловчее и изящнее его остановила свой бег около калитки. Оказывается, она даже не запачкала одежды. Все это время она смотрела под ноги и старательно избегала луж. Марья помахала ему рукой и тут же скрылась в своем дворе. Андрейка еще пару секунд рассматривал место, где она только что стояла, переводя дыхание, а затем и сам зашел во двор.
Оказавшись дома, он вдруг ощутил, как все же он устал и как сильно замерз. Но настроение было отличным, хотелось пить чай с вареньем и булочкой. Бабушкины галоши стояли у двери, значит, она дома. Будет с кем поделиться хорошим настроением.
На ходу он стащил с себя грязную футболку, закинул ее за шкаф – по счастью, в сенях лежала стопка белья, чистого, но еще не глаженного. Быстро напялив на себя сухое, он с силой открыл дверь в избу и громко провозгласил свое появление.
– Бабушка! Я дома! Ставь чайник на плиту, будем чай пить.
Бабушка сидела за столом спиной к нему. На его просьбу она никак не отреагировала, даже не повернулась в его сторону.
Андрейка сразу заметил мрачную и тяжелую атмосферу в комнате. Будто воздух потяжелел здесь и замер. И тишина стояла такая, что от звука собственного голоса ему стало не по себе – так странно и неуместно он звучал в этом глухом пространстве. Всегда включенный телевизор зиял бесхозной пустотой экрана, и даже большие настенные часы как будто остановились и не решались тревожить своим ходом местечковую меланхолию.
У Андрейки неприятно похолодело в груди. Он сразу понял, что произошло что-то неладное. Он тихонько подошел к бабушке, остановился рядом и легко взял ее за плечо:
– Бабуль, все нормально? Ты чего сидишь в темноте? Электричество отключили?
Бабушка не обернулась, лишь подхватила рюмку с наливкой с клеенчатой скатерти, на которой виднелись маленькие лужицы той же жидкости. Она пригубила противной сладкой жижи (Андрейка как-то втайне отпивал из небольшой стеклянной бутылки любимого бабушкиного напитка) и только затем ответила. Ответила тихо и проникновенно:
– Да вот, внучек, сижу… жизнь вспоминаю… и ты давай тоже, – она указала ему на соседний стул. Он тихонько присел, стараясь не скрипеть старым, видавшим виды стулом.
– Оно ведь, внучек, знаешь, как бывает, жизнь вспоминается порой, та, что прожил… что ни за какой пост, ни за какие деньги или знакомства не вернешь. Что хорошее было – не повторишь, а что плохое – не исправишь. Как есть, так и есть уже – так и останется навсегда.
Андрейка постарался сделать, насколько мог, понимающее выражение лица, хотя в душе ему было не по себе от таких разговоров. Они были непонятны и пугающи и в простой детской душе не создавали ничего, кроме смутной тревоги и страха.
– И знаешь что, внучек? О чем ни вспомни, все одно – грустно становится. Хорошее ли, плохое. Все от того, что не вернуть. Умом понимаешь, а мысль все равно туда стремится, словно медом намазано. И чего ради? Вася мой говаривал, дедушка твой, – в одну реку дважды не войдешь – чего и вспоминать, а я не внималась. Умный был мужик, я только сейчас понимаю. А тогда все смеялась над ним. А теперь вот сижу… кукую.
Андрейка хотел бы сказать, что-нибудь ободряющее, что-нибудь хорошее, чтобы бабушке полегчало, и она бы посмеялась над собой и над ним, после чего они бы пили чай и смотрели телевизор, но не было пока еще слов в его голове, тех, что нужно, тех, что смогут помочь. Поэтому он просто промолчал, с тревогой вглядываясь в пьяненькое, морщинистое лицо бабушки.
– А когда по молодости, знаешь, еще не так страшно… это потом скажется. А вот на старости лет… эх, – она снова пригубила из рюмки, на этот раз почти ее опустошив.
– Эх, помереть бы уже! Нет мочи, никакой! – она всплеснула руками, и из глаз ее побежали две тоненькие слезы.
У Андрейки против воли затряслись губы, а к горлу подступил колючий ком.
– Ты чего? Чего говоришь такое? Зачем? – он накрыл своими руками ее ладони и посмотрел на нее жалобно и вопросительно одновременно.
Бабушка перешла вдруг на шепот, низкий и пугающий.
– Потому что тебе не понять… всем вам, чего натерпелась за жизнь, а теперь вот этого мне? Теперь об этом мне горевать?
Андрейка, как ни старался
