при Поселянине сказать о деле, да еще разъяснить, а надо. Константин молчал там, слушал, а когда ему уже нечего стало говорить, казалось, да и тошно, приказал: «Так, будь на телефоне сегодня… дома ведь? Разведаю обстановку — перезвоню. Лексею нижайшее». Можно представить было, хотя бы отдаленно, как он одних на цырлы ставит, других обязывает-озадачивает дружески, просит третьих тоном, отказа заранее не воспринимающим, — то, что он поименовал как-то своим «джентльменским набором» общения и не раз его обнаруживал. Совершенно неясным оставалось только, что мог он, совсем уж далекий от таких проблем, предложить, чем помочь.
Пришла-прибежала Лиза, запыхавшись малость, розовая от вечернего бесснежного морозца, несколько смутилась, постороннего увидев; но когда познакомил их, обрадовалась Поселянину как своему, с каким давно не виделась:
— Так завидую тем, у кого старые друзья есть! Мои?.. Обабились, как Ваня сказал, ничего им не интересно, не надо… ну да, сплетни одни, не хочу.
И сразу все доверие свое, стало видно, перенесла на Алексея тоже, немало уже о нем из их разговоров знала. А тот, пока собирала она сноровко на стол, все поглядывал на нее, отвечая, так ей интересно все было, особенно когда поселянинскую сумку с передачей разбирать стала: «Ой, сколько всего… спасибо! А мед откуда?» — «Свой, само собой, пяток ульев держу». — «Неужель и сметана своя?! Да? А я так хотела всегда коровку, чтоб ухаживать за ней, да хоть полный двор всего, как у тети моей в деревне… знаю, трудно с ними, помогала же, доила тоже, но они такие живые все, понимающие, с ними ж разговаривать нужно». — «Да вот зову его — переезжай, а он что-то не торопится, писака…» — «Правда? А я бы поехала… Нет, понимаю, там тяжело сейчас, а все равно. Живое хочу — хоть в огороде копаться, хоть… Не верите?» «Верю. — Алексей, поначалу не без удивленья некоторого щурившийся на нее, уже посмеивался: — А не запищишь? У нас этого, живого, даже чересчур…» — «Ага, у моих родителей, у тетки попробуй запищи! Нет, я послушная». И о чем-то еще так вот разговаривали, пока он собирал загодя все необходимое на завтра, чему-то смеялись даже.
Поужинали, Поселянину пора ехать было, припозднился, а до дому еще полсотни верст. Елизавета пошла в ванную белье замочить, и Алексей «Приму» свою достал, закурил:
— Чтоб жилым у тебя тут запахло немного. Держишься, с куревом-то?
— Притерпелся.
— Ну, так оно лучше. Во-о… вот эта по тебе баба. А то черт-те кого подбирал — с пола… Позвонит Костя — мой набери, хоть ночью, скажешь, чего он там надумал.
Часа через два только ожил телефон: «Так, старик: рассыпаться в сочувствиях не буду, лучше о деле. Вторая отлежка у тебя, говоришь? Закончится она — вылетай сюда. С онкоцентром, на Каширке который, все договорено. Самые распоследние, новейшие методы с медикаментами, ну и прочее… вытащат, даст бог. Только пусть коновалы твои заранее, да хоть завтра историю болезни, направление и все другие бумаги заверенные вышлют — на руки тебе-то вряд ли отдадут… Ручку бери, адрес записывай, фамилию… Записал? О расходах не заботься, подкинем на безработицу. И будь на связи, по возможности чаще, мало ль… Все, Коста тебя обнимает!..»
Вот как надумал он, значит, решил? И соглашаться ли, прерывать лечение, вроде как недоверие даже Натанычу с Парамоновым выражать? Нет, должны понять, тут не о самолюбиях речь, не об их же шансах… И спросить для начала, конечно, что присоветуют — хотя бы из благодарности, ведь так стараются же.
Что ж, выходит, решился уже? Решился, без выбора когда — это как бы само собою совершается, не маясь особо, не ошибешься, впору за благо счесть… О том, трубку положив, помолчав, и сказал Елизавете, весь разговор напротив стоящей с руками у горла, вся в ожидании… защитный жест у них, ничего-то не защищающий. И ни себе, ни кому другому не объяснить и объяснять не надо, какая надежда может жить, выжить сумеет в казарменном том убожестве, и если бы только в палатах общих, но ведь и в процедурных, аппаратных, в кабинетике Натаныча, похожем на узкий, плохо отделанный гроб, в штукатурке самой и драном линолеуме, безнадегой пропитанных…
И поняли, показалось даже — несколько поспешили понять; впрочем, это-то надо было скорее к мнительности его отнести, к болезненной, какой же еще. «Что ж, поезжайте, дорогой наш товарищ… — с пониманием, с некоторой скорбью в уголках опущенных губ покивал Иосиф Натанович, в который раз переглянулся с Парамоновым. — Мы, конечно, ежели разрешаем, так это против некоторых правил, принятых у нас, но… Вреда не будет, надеемся, курс лечения вовремя продолжат если, — но чтоб они там не тянули волынку с назначеньем, процедурами, свою столичность не изображали. А бумаги вышлем, без них же не человек. Еще дня четыре, — он очки нацепил, листнул историю болезни, — нет, пять побудете у нас, серию закончим, приготовим вас с запасцем — и пожалуйста, в добрый путь… Попробуйте. Там у них что ни день, то новости, фармакология, препараты всякие новомодные…» «Только вот методики к ним не вполне, — добавил осторожно и Парамонов, — не апробированы подчас толком…» — «Да, но против науки же не попрешь, ведь же задавит и не оглянется… А к нам, Иван Георгиевич, всегда пожалуйста, если что, вы ж под наблюдением нашим остаетесь. Мы практики, мы знаем, чего хочем и можем».
И все же… Уж не считают ли безнадежным его, в смысле излечения, и потому не отговаривают, согласны сразу другим на руки сдать, свои умывши?.. Или права не имеют удерживать, хотя и помянули правила какие-то? Понять-то их в любом случае можно, тяжелым же и неблагодарным делом заняты, жизни на него тратят свои в густом этом отстое тоски и обреченности, до смены очередной и отдышаться не успевают, поди, — а результаты? Десяток-другой процентов если, но и то едва ли… Да и в его-то деле газетном не больше их, процентов, до здравости смысла излеченных читателей — если не меньше.
Вот и делай тебе добро после этого, ввиду сомнений таких… не совестно?
Уже нет, когда все под сомнением; да и что оно само по себе, кто его услышит, узнает о нем, кому выскажешь и как, если даже захочешь, а уж о том, чтобы развеять его, и речи нет. И разве что теперь только понимать начинаешь, каким одиночеством безраздельным, сиротством наделен от рождения человек, при живых даже отце-матери, при всех-то благих иллюзиях привычных семейственности, рода-племени ли, да и народа всего,
