родителями, которые разрывались между двумя Тиффани – той, которая была мертва, и той, которая, как они думали, бросила их и не прислала ни единой весточки.
Будучи выставлены в худшем свете, они были полными идиотами.
Я выключила интервью и вышла в прихожую. Сняла свитеры с голов сосудов Тиффани. Заглянула в каждую пару этих почти трехтысячелетних черных глаз – и увидела за ними взгляд дерзкой сущности Тиффани.
Я вытащила в прихожую стул и села, уперев ноги в противоположную стену. Потом закатала штаны до колен, чтобы расположиться с комфортом.
Я рассказала Тиффани о том, что услышала от ее родителей.
Тиффани заговорили со мной. Они говорили не шевелясь.
«Ну и ублюдки, – сказала Человекобог Тиффани. – Эштон был большим надутым говнюком».
«С маленьким членом», – добавила Сокол Тиффани.
«Чем больше говнюк, тем меньше член», – согласилась Человекобог Тиффани.
«Да, – проклекотала Сокол Тиффани, – я бы с удовольствием склевала этот его мелкий клювик».
«Невелика закуска, – фыркнула Человекобог Тиффани. – Тебе не хватило бы даже до ужина».
Шакал Тиффани с вечно настороженными ушами ничего не сказала; она только смеялась и смеялась.
Бабуин Тиффани молчала с минуту, потом произнесла, почти глубокомысленно: «Мои родители предпочли бы, чтобы меня убил этот в кувычках гений, чем чтобы я работала в том, в кувычках, Хутерс».
– Кавычках, – поправила я.
«Круто, спасибо, – сказала Бабуин Тиффани. – Это будет очень полезное знание для моей чертовой жизни в этом кувшине».
«Посмеемся над ними, – предложила Человекобог Тиффани (Шакал Тиффани и без того смеялась), – потому что я бросила работу в “Хутерс”, чтобы работать в том, в кавычках, джентльменском клубе, где и встретила этого психа».
«Вот какого высокого они обо мне мнения, – сказала Бабуин Тиффани, следуя своей собственной линии размышлений. – Зато у них остался “Эскалейд”, мать его так».
«На кого же злиться? Такой богатый выбор, – сказала Человекобог Тиффани. – На моих родителей за то, что они такие сволочи? На моих родителей за то, что они такие долбаные идиоты? На этого говнюка за то, что убил меня? Эштон был прав в одном. Я использовала его ради денег. А почему нет, черт побери? Он же использовал меня ради моих сисек. Что тут такого особенного, а?»
Я ощутила головокружение. Подтянув ноги на стул, опустила голову между согнутых колен и прошептала:
– Почему вы меня не предупредили?
Шакал Тиффани зашлась долгим, высоким смехом.
«Не предупредили тебя? – переспросила Бабуин Тиффани. – Мы предупреждали всех – все мы. Никто не слушает того, чего не хочет услышать. Никто».
Я вспомнила писк «Нет!», который приняла за скрип половиц. Подумала о мебели, о женщинах, запертых в особняке и взывающих к череде любовниц, которые проходили мимо – и в конечном итоге пополняли ряды тех, кто влип в эту паутину до них. Потом – о толпе репортеров, роящихся у ворот особняка, о копах и детективах, обыскивающих дом, задающих вопросы друг другу – но никогда им. Как это бесит: когда вокруг полным-полно людей, но тебя никто не слышит…
* * *
Раздается протяжный хрустящий звук, и все оборачиваются. Оказывается, Руби шумно вытягивает внутреннюю вставку из пачки с печеньем, открывая рядок свежих кругляшков с шоколадной крошкой.
– Что такое?
– Ты хочешь что-нибудь сказать? – интересуется Уилл.
– Ничего, – отвечает она, берет три печенья и босиком возвращается на свое место.
– Эта история становится более… давай используем твой термин, Руби… оригинальной, не так ли?
– Конечно, – соглашается Руби.
– Это тебя расстраивает?
– Наводящий вопрос. В любом случае у меня есть более важные вещи, о которых я могу беспокоиться. Например, глобальное потепление. Или цены на аренду.
– Ты уклоняешься от ответа, – укоряет Уилл.
– Мы торчим тут уже несколько часов. Я хочу есть. – Она держит печенье, словно флеш-карточку с важной информацией. – Как там сказал Фрейд? Иногда печенье – это просто печенье?
Она снова обращает взгляд на Бернис. Та обводит взглядом группу.
– Можно спросить… – Она колеблется. – Вы мне верите? Я не могу винить вас, если не верите. Я бы сама себе не поверила еще пять месяцев назад.
– Я не стала бы тратить время зря, пытаясь вычислить, кто тебе верит, а кто нет, – с ноткой сочувствия отвечает Гретель.
– Я тебе верю! – заявляет Эшли.
– А во что бы ты сама не поверила? – интересуется Руби.
– Значит, ты ей не веришь? – спрашивает Уилл.
– Я не мерило истины, – отвечает Руби.
– А как насчет тебя, Рэйна? Ты веришь Бернис?
Рэйна серьезно оценивает вопрос.
– В моей жизни было время, когда я верила… не знаю. Я верила в то, во что верят все. В законы физики, допустим. В те времена я не поверила бы ничему из этого. – Она поворачивает голову к слепым окнам подвала; ее профиль смотрится совсем как на обложке «Вог». – Но после трагедии что-то изменилось. Как будто ты всю жизнь шла, просто переставляя ноги одну за другой и зная, что под твоей стопой всегда окажется твердая земля, а потом неожиданно… ее не оказывается. Почва уходит из-под ног. Невероятное случается, и ты просто… падаешь.
– Что ты хочешь сказать? – спрашивает Бернис. – Что трагедии доказывают, будто худшее – самое худшее – действительно может случиться?
– Я хочу сказать, что если ты не веришь, будто мир всегда будет вести себя так, как ты полагаешь – если невозможное становится возможным, – то ты можешь поверить во многое.
– И это делает тебя более сочувственной и понимающей? – скептически уточняет Бернис.
Рэйна кивает, и ее непокорный локон снова выбивается из-за уха.
Бернис переводит взгляд с этого локона на свои ладони, лежащие у нее на коленях и сжимающие стаканчик с остывшим кофе. Ногти у нее зазубренные, сплошь в заусенцах – следствие дурной привычки, которая выдает ее тревожность и лишь усугубляется.
– Для кого-нибудь вроде тебя это было бы иначе, – говорит Бернис. – Легче найти светлую сторону. – Она делает паузу. – Когда ты падаешь, Рэйна, люди, скорее всего, бросаются тебе на помощь. В моем случае они показывают на меня пальцами и смеются.
– В новостях с тобой обошлись нечестно, – отзывается Рэйна. – Я даже представить себе не могу, через что тебе пришлось пройти.
– Дипломатично, – с подозрением бросает Руби.
– Может быть, Рэйна и выглядит так, как будто у нее есть все, – замечает Уилл, – но следует помнить, что многие из нас снаружи совсем не такие, как внутри.
– Да, но не я, – возражает Руби. – Я именно такая, какой вы все меня видите.
– Эштон видел меня именно такой, какой я была, – говорит Бернис.
Она смотрит, как рука Рэйны поднимается к непокорному локону; кончики ее ногтей такие же белые, как
