молодой женщины? Вопрос глупейший, всем известно, что души не существует. Ах вот оно что! Тогда скажите, куда девалась жизнь молодой женщины? В общем-то она была немолода, мать троих сыновей. Ах вот оно что! Однако о ней позже. Поговорим о сыновьях.
Старая истина: мать для сына нередко представляется идеалом женщины вообще. Для него они неделимы. Он несет их в душе нераздельно. Это Рудольф. А у меня такое чувство, будто меня обокрали. Во мне идеал этот смутен. Я где-то его растерял. И сам не знаю где? Зато у меня есть глиняный ком. Я бы вылепил его нагим и немощным, без черной визитки, без темных брюк в серую полоску. Смотрите, воскликнул бы я не без гордости, смотрите, какой у меня отец! И на серебряной витой цепочке у него висел бы на шее флюгер. И пусть дуют ветры! Дуют с севера, дуют с юга, дуют с востока! Полюбуйтесь, как крутится двуногая карусель. Дуйте западные ветры! Пол-оборота направо, оборот налево, полный круг по оси. «Покрутись повертись, только на пол не свались!» Все очень просто, главное не упустить момента, главное все время быть начеку. «Раз-два, прыг-скок, покрутись еще, дружок!» Напрасно вы ждете, чтобы ожил этот ком человечьей глины. Дудки! Никому не вдохнуть в него дыхание. Зеленое дыхание? Коричневое дыхание? Сын, отойди в сторонку, от тебя несет красным дыханием. Поговорим о розах, пора их укрыть на зиму! Но послушай, отец, ведь не только мое дыхание, но и ветер мой тоже красный! Все равно, мне теперь все равно.
Ой, тяжко. Глина затвердела, малейшее неосторожное движение, и отец превратится в груду черепков. Каким-то седьмым чувством я люблю этот незавершенный портрет. Потому-то я б его безжалостно переделал. Но, сдается мне, поздно пришел я к такому выводу. Слишком поздно.
Открылась дверь, вошла Ева.
Она прижалась щекой к моему лицу, и так мы стояли, потом она сказала:
— Пойдем! Все уже за столом, ждем тебя.
Стол получился на славу.
Свиной холодец, холодец из телятины, миноги, сельдь, сыры: латвийский, российский, голландский, рокфор. Черная икра. Фаршированная щука, крабы, майонез, масло, хрен, салаты, разукрашенные зеленью. Фарфор, серебро, хрусталь и чешское стекло.
Ни дать ни взять, стол-миротворец, если позволено так выразиться. А кто были люди? Два враждующих клана? Куклы? По одну сторону — Рудольф с Фаннией, по другую — отец с мачехой. Отец пытался завербовать Фаннию, но выбрал неверную тактику, и попытка его провалилась. Подчеркнуто нейтральным оставался Кризенталь. А я? Не поколеблен ли давным-давно мой нейтралитет? Я взвешиваю Кризенталя, взвешиваю его слова: «Не надо ему было жениться». Кризенталь, сказал это мне, но никогда не говорил и не скажет отцу. Во-первых, потому, что Кризенталь считает, будто на свободный выбор человека ничто не должно влиять, и уж тем более потому, что отец мог бы прислушаться и к его совету. Есть же люди, испытывающие радость при виде разбитого корыта. Зачем отец так много пьет? Четыре рюмки за десять минут. Имею ли я право судить о мачехе по тому мимолетному эпизоду в кафе? В ту пору я носил бороду, теперь гладко выбрит, она не узнала меня. Но если и узнала, уверена, что не выдам. Может, память мне изменила, и это была не она, мало ли на свете похожих людей. Может, мне захотелось что-нибудь припомнить именно в таком роде, чтоб очернить молодую жену? А вспомнить всегда что-то можно. Полунамеки, полуупреки Кризенталя спустили рычаги, и память в захламленных закромах пришла в движение. Но даже если это была она? Разве свободные команчи, как сказали бы индейцы, не вольны выбирать тропу и место для охоты? Что бы я сказал, если бы даже и хотел что-то сказать? Ну, какие у меня козыри? Всего-навсего нелепые догадки, всего-навсего фиолетовый ветер, превращающий человека в трамвайный вагон. Доказательств никаких, да и кому они нужны? Примирение не состоялось. Что делать, раз уж люди не такие, какими хотелось бы их видеть? Что делать, раз люди склонны ошибаться? Ева считает, что за это мы должны наречь их подлецами, а по-моему, не всякий виноват в своей подлости. Праведная жизнь, неправедная жизнь. Где эталон? Что такое мораль? Должным образом расставить слова, получится предложение: «Не обманывай мужа своего! Обманывай не своего мужа!» Люди строятся парами, им окольцовывают пальцы, они вьют себе гнезда. В семье родятся дети. Переставьте два слова, и вот уже другая формула. Примените формулу в жизни, и другой займет твое место. Типография работает вовсю, в запасе у нее миллионы букв.
Отец довольно увлекательно пересказал хронику какого-то преступления. Потом потолковали о вещах вовсе незначительных. У меня все время чесался язык, хотелось обратиться к мачехе: «Будьте любезны, подайте горчицу!» Но мне вдруг стало все безразлично. К черту, какое мое дело! Первыми простились и уехали Рудольф с Фаннией. «Будь здоров, малыш, — сказал Рудольф, — опрокину еще рюмку, и, пожалуй, тронемся!» «Нет, нет, это мне не повредит», — усмехнулся он, когда Фанния пыталась перехватить его рюмку. «Посидели бы еще немного», — сказал я. «Нельзя, Андрис дома ждет!» Я был уверен, что старая Талме в этот вечер присматривает за Андрисом и что Андрис был только предлогом, но пусть будет так. «До свиданья!» Отец основательно захмелел.
«Жизнь моя, ты так изменчива», — потихоньку пел он, пока мачеха влезала в шубу. Кризенталь ушел позже всех, и мы наконец остались одни с грязной посудой. Я отвернул на кухне оба крана, вода с шумом хлестала в раковину. Ева повязала передник и принялась за работу. Судомойки, как правило, работают по вечерам, а то и ночами. С длинным полотенцем в руках я стоял рядом с нею, вытирая перемытые тарелки, ложки, вилки и бокалы. Мы молчали, мы слишком устали, чтобы разговаривать, но мысли шли своим чередом.
Как-то очень давно в осенний день меня вывели в парк погулять. Харалд сел на скамейку, раскрыл книгу и сказал: «Далеко не отходи, малыш!» Читал он много и запоем. Далеко я не ушел — метрах в двадцати на соседней скамейке сидел какой-то странный господин. Впалые щеки, синий нос, лицо потертое, как сиденье кресла в отцовском кабинете. Пиджак на локтях в рваных заплатах. Белки глаз — в красной паутинке, зрачки черные, маленькие. Я подошел ближе и увидел себя в зрачках его глаз. Маленький человечек в комбинезоне с лопаткой в руке, это, конечно, был я.
