до слез, до прожилок, до детских припухших желез…» – о Петербурге писал Мандельштам, но и не только; однако именно он с такой щемящей силой выразил единственно верное ощущение, когда возвращаешься не только в город, где ты был счастлив когда-то, но и к самому себе или к своей любви, к которой ты прикован, «шевеля кандалами цепочек дверных».
«Рабой любви», иронизируя, называла себя Таня, имея в виду любовь к городу одного касания, зная его наизусть, каждую улицу, каждый дом, каждый подъезд, каждый уголок.
* * *
В книге Юлии Хартвиг об Апполинере Ян отчеркнул следующие строки, показавшиеся ему симптоматичными (даже не строки, а, скорее, фрагмент, чем-то неуловимо напоминавший его давнюю историю; или ему так хотелось, чтобы напоминал, поскольку этот фрагмент живописал не просто историю любви, а историю ее крушения):
«…можно, словно по ярким знакам в горах, вычертить весь путь любви к Анни? И только лишь в Лондоне, а не среди рейнских скал, путь этот вдруг обрывается над пропастью.
Это уже не увлечение, а крушение сердца. Студенческий тон письма, который мог позволить себе в Хоннефе молодой учитель („сплю с англичанкой-гувернанткой, какие грудки, какие бедра!“), это теперь уже досадное прошлое. По улицам портового района идет взрослый, обманутый в своих надеждах человек. Он чувствует себя униженным и обиженным, не дают покоя сердце и самолюбие, непрестанная глухая тоска завладела им, как недуг. Всю лихорадку чувств он переживает так бурно, что после этого остается колышущаяся полоса печали, из которой возникают стихи, точно голос возвращающегося сознания. Бурное страдание приводит его в состояние мономании, ему кажется, что он всюду видит Анни, которую уже не увидит перед отъездом. Какой-то парень жуликоватой внешности напоминает ее выражением глаз. Он вглядывается в него, идет за ним, преследуя это ужасное гипнотическое сходство. Когда же теряет его из виду, замечает пьяную женщину со шрамом на шее, выходящую из кабака, она покажется ему так похожей на Анни, что он остановится с ужасом и неожиданной надеждой, взволнованный и опустошенный.
На драматическом материале этой прогулки, на лондонских переживаниях уже бродит бесовский эликсир поэзии, будущая „Песнь несчастного в любви“, пожалуй, самое потрясающее из его стихов:
Прощай, запутанная страсть,
Любовь пустая к той из женщин,
Что, наигравшись мною всласть,
В Германии в году прошедшем
Ушла, чтоб навсегда пропасть.
О Млечный путь, пресветлый брат
Молочных речек Ханаана,
Уплыть ли нам сквозь звездопад
К туманностям, куда слиянно
Тела возлюбленных летят!»
Ян повторил про себя: «Тела возлюбленных летят…» Но весь этот фрагмент не давал ему покоя, он несколько раз перечитал его, прежде чем отложил книгу в сторону. Неужели – действительно – можно дойти до столь опьяняющего состояния, что даже в пьяной женщине со шрамом видеть свою возлюбленную?
Возлюбленная нами никем другим возлюблена быть не может…
Ян вспомнил, как в эссе об Анне Ахматовой цитировал письмо ее близкого друга Николая Недоброво, адресованное Борису Анрепу от 27 апреля 1914 года:
«…Твое последнее письмо меня очень обрадовало – то, что ты так признал Ахматову и принял ее в наше лоно, мне очень дорого…
…Попросту красивой ее назвать нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и генсборовский портрет маслом, икону темперой, а пуще всего поместить ее в самом значущем месте мозаики, изображающей мир поэзии осенью».
Нет, все же: как интересно закручиваются порой коллизии, какие странные фортели выкидывает порой судьба?! – записывал Ян на листках, вырванных из блокнота, нахлынувшие внезапно мысли.
Ты знакомишься с человеком, выказываешь ему симпатию, он – тебе; ты рад, что образовался новый знакомый, с которым ты говоришь на одном языке; он тоже демонстрирует подобие радости.
Потом…
Нет, я даже не про отношения между мужчиной и женщиной, а то какой-нибудь специалист по межличностным отношениям вновь попеняет на излишне педалируемый «женский акцент».
Я сейчас о другом.
Пол в данном случае – простите – не имеет никакого значения.
Короче говоря, ты радуешься новому общению, оно для тебя приятно, комфортно, ты пытаешься даже каким-то образом помочь своему знакомцу, составить даже ему некую протекцию, свести с нужными людьми.
И вдруг, когда какая-то встреча из намеченных не удается, какая-то рекомендация срывается – и не по твоей вине, – твой приятель срывает с себя маску, и ты видишь волчий оскал: так стесняющийся своей фамилии прячется за звучным псевдонимом, так Савлы становятся Павлами, так у вампира после полуночи прорезаются клыки.
И это вовсе не тот случай, когда от любви до ненависти один шаг, потому как и любви не было, а была ненависть, ловко скрываемая, маскируемая. Ненависть ко всему, что не вписывается в траекторию карьеры и успеха.
«Германия останется, даже если мы все погибнем», – говорит герой одного фильма.
Странное ощущение овладевает тобой, когда ты сидишь ночью за экраном компа. Мерцает экран, посверкивает настольная лампа, и все вокруг погружено в мрак и тишину.
Окно приоткрыто, не слышно машин, воздух – по слову классика – чист и свеж, словно освободился от надоедливой бензиновой оболочки.
На столике лежат книги, и нет, наверное, лучше часа: окруженный книгами, освещенный экраном компа, осиянный ночной свежестью, чувствуешь себя не то чтобы умиротворенным, но настроенным на иную жизнь. Все повседневное остается за бортом, как ненужный груз.
Грустно, господа.
Но, может статься, в этой грусти есть некий секрет очарования?
Может, в этой грусти залог твоего нормального существования?
Может, в этой грусти – забвение вещей, которые, как говорил Сократ, абсолютно не нужны?
Прощай же грусть, и здравствуй, грусть!
* * *
От Яна
Ян Карми
marmik@mail.ru
Кому: Тане
Antonina-Pet
APet@gmail.com
13 января, 23:00
…Скоро наступит Старый новый год.
Я просматривал Вашу страницу на «Фейсбуке», и – знаете – мне очень понравилась – наверное, больше всего, – фотография, где Вы сидите на подоконнике, укрывшись одеялом. Сразу вспоминается неясное что-то, сразу хочется удачи пожелать Вам в большом и малом, сразу хочется подойти поближе, встать рядом, оказаться на расстоянии вздоха и сказать Вам: «А давайте встретимся с Вами в Иерусалиме…»
Вы ничего не ответите, коснетесь рукой моего лица, улыбнетесь своей застенчивой, такой милой улыбкой и скажете мне, что мечты – это воздух, ворованный и зыбкий. А потом уткнетесь мне в плечо, волосы свои рассыпав, как звезды. Одеяло сползет слегка. И мы поцелуемся
