Гнев, отчаяние Сары были страшны. Горбун плакал вместе с нею, и слезы его были искренны. Сара несколько раз давала ему слово разорвать свою связь, но при встрече с испанцем все забывала и, осыпая его ласками, просила не покидать и любить ее.
Возмущенный такой слабостью, горбун рассказал Саре, что испанец не только изменяет ей, но еще нагло хвастается ее любовью:
— Он говорит, что вы ему надоели!
Сара вскочила, полная негодования, глаза ее заблистали, ноздри расширились.
— Не может быть! — воскликнула с обычной надменностью.
— Угодно? Я вам докажу.
— Хорошо, если ты мне докажешь, то я… я…
Горбун радовался.
— Я вас не узнаю! Вам ли сносить такое пренебрежение? — заметил он.
— Я не могу перестать любить его, — прошептала Сара, зарыдав, как дитя.
— Вы презирайте его.
— Не могу, не могу!..
Она в отчаянии кинулась на диван, металась и рыдала.
— Еще можно было бы простить ему, если б он пренебрегал вами для какой-нибудь женщины… не говорю, равной вам, но хоть любимой… а то для первой встречной…
— Лжешь! — с гневом перебила Сара.
— Я берусь вам доказать! — сказал горбун глухим голосом.
— Если правда, я… о, я брошу его!
Горбун радостно вскрикнул и бросился к ногам Сары. Волнение его было так велико, что слезы показались в его глазах.
— Вы… вы исполните ваше обещание? — спросил он рыдающим голосом.
Сара с удивлением смотрела на горбуна, в первый раз обратив на него внимание как на мужчину; брови ее сдвинулись, и она с презрением спросила:
— Это что значит?
Горбун замер и опустил голову на грудь. Казалось, он не в силах был подняться с колен.
— Мне не нравится твоя слишком горячая преданность ко мне… ты не должен так смело падать передо мною на колени!
Горбун быстро вскочил. Злоба вспыхнула в нем.
— Ты мне не нужен больше! — сказала Сарра, всматриваясь в его лицо.
Через день горбун послал два письма к дону Эрнандо: одно, писанное рукою Сары, которая назначала ему ночное свидание, а другое от неизвестной маски, которая умоляла его притти в ту же ночь в маскарад Большой Оперы.
Горбун и Сара оба были в волнении. Одна дала бы полжизни, чтоб испанец пришел, другой всю жизнь отдал бы, чтоб он не пришел.
Настала полночь; домино были готовы для Сары и горбуна; но Сара медлила, она ходила по комнате, тоскливо поглядывая на часовую стрелку. Малейший шорох приводил ее в трепет. Четверть часа прошло сверх назначенного времени, а Сара все еще надеялась. Горбун молча сидел у потайной двери, чтоб принять испанца.
Пробило час, горбун и Сара вздрогнули, один от радости, другая от негодования. Сара дико засмеялась и, махнув рукой горбуну, чтобы он следовал за нею, вышла из потайной комнаты.
Через четверть часа они ехали по бульвару в карете, замаскированные. Печально сидела в углу кареты Бранчевская: изредка слабый стон вылетал из ее груди; она открывала окно и бессмысленно глядела на улицу. Ночь была темная и свежая, блеск фонарей и плошек ярко освещал маски, бежавшие по тротуарам. Многие в нетерпении летели галопом. Хохот, говор, брань сливались с хлопаньем бичей и стуком колес. Казалось, весь город стекался к театру Большой Оперы.
Крик, брань и смех усилились при въезде в узкую улицу, где была устроена арка из тонких досок, незатейливо иллюминованная шкаликами. Все спешили, сталкивались и сами себе замедляли путь.
— Мы уж приехали? — робко спросила Сара, когда карета остановилась.
Горбун, расчищая дорогу, провел ее в залу. Теснота была страшная: визг, писк, остроты, каламбуры, смешанные с ревом музыки, оглушили Сару, которая крепко держалась за руку горбуна.
— Я не могу итти дальше, — сказала она ему, — я только теперь уверилась, что я так же слаба, как и все женщины!
Но толпа против воли влекла их вперед. Чтоб защищать Сару, горбун все ближе и ближе придвигался к ней; он обхватил ее талию, и сама она в испуге жалась к нему! В первый раз видела она такую страшную толпу. Обессиленная волнением и негодованием, она едва держалась на ногах.
— Я упаду! — шепнула Сара, склонясь на плечо горбуна, который слегка сжал ее талию и тихо шепнул:
— Вы не должны бояться: вы со мною!
— Мне душно, мне гадко здесь! — говорила Сара. Горбуну, напротив, в первый раз в жизни было весело: он забыл свое безобразие, злоба против людей заснула в груди его. Эта толпа, в которой он привык видеть своих врагов, теперь, казалось ему, была составлена из его братьев. Он готов был пожать руки всем этим людям и просить прощения, что питал против них злобу… Ему казалось, что Сара приехала именно для него! Он чувствовал ее дыхание, рука ее судорожно жала его руку, — он прижимал гордую красавицу к своему сердцу! Музыка, говор; освещение довершали волшебство.
Толпа влекла их все вперед и вперед.
Вдруг Сара вздрогнула, вырвалась из его рук и кинулась в сторону. Она ожила, откуда взялись у ней силы; долго боролась она, будто с волнами в открытом море, с окружающей толпой и, наконец, достигла места, где было назначено свидание незнакомой маски с испанцем.
Сара как будто переродилась: движения ее стали мягки, голос нежен, она произносила слова медленно; дон Эрнандо долго рассматривал ее, но ему и в голову не приходило, что перед ним Сара: он знал, что она дома ждет его.
Сара весело болтала с ним; рассказала ему, будто она замужем за стариком, который ее ревнует, но что любовь заставила ее забыть страх; хитро повела речь о ревности, потом о скуке разыгрывать влюбленного. Испанец был очарован своей маской.
После долгого сопротивления Сара согласилась уехать с ним ужинать, но не иначе как в самую дальнюю улицу, чтоб ревнивый муж не мог найти ее.
Они приехали в отель. Сара каждую минуту готова была сорвать маску, чтоб уличить изменника, но гордость пересилила. Долго она боролась с собой, отказывая себе даже в последнем поцелуе, наконец крепко прижала его к сердцу и поцеловала. Потом быстро ушла в смежную комнату, захлопнув дверь у самого носа изумленного испанца. Подождав немного, он в недоумении позвонил.
Явился слуга и, не отвечая на его вопросы, подал ему письмо. Оно было приготовлено Сарой заранее, и каждое слово его дышало самым страшным и гордым презрением.
«Странно! Я еще дешево разделался с ней!» — подумал дон Эрнандо, прочитав его, и ушел.
По возвращении домой первым делом Сары было разорвать все письма испанца; потом она сорвала с груди медальон и растоптала его ногами.
Она была страшна, глаза ее налились кровью, губы были бледны.
— Ты видишь? — с диким смехом сказала она горбуну, которого сердце было полно тайной радостью. — Я отомщу ему!.. О, у меня нет больше к нему жалости!.. Я его не… я не люблю никого теперь!..
Она с плачем упала на диван и раздирающим голосом простонала:
— Он больше меня не любит! Не любит! Если он меня больше не любит, — твердо сказала она, вскочив вдруг и переменив голос, — я не могу жить! Да, я умру! Я лучше умру!
И она в исступлении ходила по комнате и ломала руки, наконец остановилась перед горбуном и повелительно сказала:
— Дай мне яду, я не могу больше жить!.. Боже! Я его еще люблю! — прибавила она с бешенством.
— Неужели вам, кроме него, некого любить? — спросил горбун, потрясенный ее отчаянием.
— Нет! — отвечала Сара.
— А ваш сын? — мрачно спросил горбун.
— Я недостойна быть его матерью.
— Кто же у него останется? — с упреком сказал горбун. — Ваш муж давно в Италии, ускакал за той певицей, и не думает возвратиться… Он бросит своего сына, он разорит его!
— Что же мне делать? Я чувствую свою вину — и хочу умереть!
— Чтоб ваш муж дал своему сыну другую мать? Вы знаете, что он способен на все!
Сара в ужасе пошатнулась и умоляющим голосом сказала:
— Я останусь, я останусь жить!
Она тотчас же стала писать к мужу; слезы текли на бумагу, перо падало из рук.
— Боже, что со мною? Я схожу с ума! — в отчаянии воскликнула она через минуту, бросая кругом дикие и робкие взгляды. — Неужели я его не увижу больше?
Она упала на стол. Рыдания ее превратились в дикие вопли и несвязные, отрывочные слова.
Горбун сдерживал судорожные движения Сары, которая, наконец, изнемогла и без чувств упала к нему на руки.
Глава VIII
Развязка другой любви
Сара переродилась; ее нельзя было узнать. Она как будто постарела; холодное и гордое выражение ни на минуту не сходило с ее лица. Целые дни проводила она с своим маленьким сыном да с двумя старухами, с которыми толковала о воспитании детей. Общества она убегала, в доме у ней стало пусто и мрачно. Скучая парижской веселой жизнью, она каждый день писала к мужу, что хочет воротиться в Россию. Лицо ее с каждым днем все больше и больше приобретало твердости, но жестокая борьба — борьба между долгом и страстью — кипела в душе гордой женщины.
