почему же? — спросила я.
— Потому что это вам снилось! — сверкнув зубами, прошептал Фишер. — Мальчикам снятся такие сны, — прошептал он еще тише, пригнувшись ко мне еще ближе, — что вот он подходит к прекрасной женщине, соблазнительной, зовущей, доступной. Она раскрывает объятия… вот, казалось бы, вот желанный миг, но… но тут наступает, ну, как вам сказать, ну, в общем…
— Понятно, — сказала я, поморщившись. — Может быть, это неуместно называть вслух в разговоре со взрослым мужчиной… Feuchte Träume [23]? Потом от всех этих видений у мальчиков остается сырость в панталонах. Вы об этом?
— Откуда вы всё знаете? — поморщился он в ответ.
— У меня есть подруги, у подруг есть братья. Вот я, например, единственная дочь, но это редко бывает. Так что пользуюсь рассказами подружек. Им только волю дай, все выболтают. Папа, кстати, тоже единственный сын. У него два старших брата умерли в детстве. Но это ему пошло на пользу — он стал хозяином имения. И мне тоже без братьев как-то спокойнее в смысле наследства, а?
Я нарочно уводила разговор в сторону.
Но Фишер не поддавался.
— Да, — вздохнул он. — Да, так о чем мы? Да, да! Об этом самом! Так вот, в самый решительный момент наступает пробуждение. Ни разу, ни в одном сне, ни одному мальчишке не удавалось овладеть женщиной. Пробуждение всегда наступает за секунду до вожделенного момента.
Он выпрямился, пожал плечами, посмотрел на меня и спросил:
— Может быть, у девчонок тоже так. Откуда мне знать?
— У девчонок примерно так же, — бесстыдно засмеялась я. — Значит, вы мне снились. Я вам тоже. Официанту снимся мы оба. Нам обоим снится официант. И так далее, включая весь Штефанбург. Так, что ли?
Фишер молчал. Потом задумчиво кивнул:
— Пожалуй, что так.
— Слишком глубокая и причудливая философия! — сказала я. — Может быть, через сто лет ее примут всерьез. А пока это мне кажется бредом.
— Но это же вы начали разговор о Штефанбурге: есть он или нет? Сон он или явь? Это же вы сами сказали!
— Ах, Фишер! — засмеялась я. — Мало ли что скажет девушка, да еще накануне своего шестнадцатилетия. Простите, но я сказала папе и Грете, что ухожу ненадолго. Жду вас тридцатого мая.
Мама ко мне на день рождения не пришла. Утром я получила записочку с курьером: «Прости меня, доченька. У меня ужасающая мигрень. Мы обязательно увидимся на днях. Но я не могу оторвать головы от подушки. Я тебя целую. Я тебя поздравляю. Я тебя очень люблю».
Конечно, хорошо, что записка была написана человеческими словами. Наверное, она меня и в самом деле любит. Но мне вдруг надоело думать о ней. Я почувствовала усталость от этих отношений. Не злость, не досаду, не обиду, а именно усталость.
Смешно, что курьер был первым, кто меня поздравил с днем рождения. Смешно было также, что мама не прислала ни подарочка, ни букетика. Впрочем, может быть, она действительно тяжело болеет уже несколько дней. Почем я знаю, о чем они там говорили с папой? Может быть, она слегла с нервным расстройством. Он мне ничего про это не рассказывал, а я сама решила пока не задавать ему вопросов.
Звонок курьера разбудил папу, и через несколько минут он вошел ко мне в комнату с обещанной камеей в бархатной коробочке, а также с письменным заверением, что картина Артемизии Джентилески «Иаиль» из дедушкиной коллекции отныне принадлежит мне.
Третьей меня поздравила Грета. Она подарила мне вышитый бисером кошелек и маленький букетик искусственных ромашек из шелка и бархата. Я вспомнила гадание на желтой ромашковой пыльце, которое она мне устроила («невинной девушкой умрете, барышня!»), и немножко поежилась, но потом поняла, что это всего лишь свидетельство ее давней влюбленности в меня, засмеялась, обняла ее и расцеловала.
Потом были Генрих и Минни.
Потом из подвала пришел дворник Игнатий, принес пирог и букет от имени всех остальных слуг.
Но вообще день рождения не получился, потому что у Греты прямо за столом началось сначала кровотечение, а потом преждевременные роды.
Я сама повезла ее в больницу.
Жалко. Все было очень красиво.
Грета была в длинном белом платье с кружевным воротником и золотым поясом, с высокими буфами на рукавах, маленьким вырезом, на котором был чудесный, скромный, но очень красивый кулон. Еще я ей подарила два кольца. Одно совсем недорогое, но очень изящное — бижутерия, какие-то стекляшки в виде большого анютиного глазка: три лиловых лепестка, два бархатно-синих и желто-красная середина. А другое кольцо — маркиза из мелких-мелких брильянтиков. Даже удивительно, как ей это шло. Она была очень красива. Совершенно не скажешь, что это едва грамотная повариха, вернее, даже не повариха, а кухарка, деревенская девчонка — то есть не деревенская, а из маленького города, «с нищей окраины бедного городка», как выразился Фишер. Это гораздо хуже, чем настоящая деревенщина. В крестьянах есть крепкая закваска и крутое тесто. Это люди с понятием. А вот эти окраинные — вообще черт знает что.
Но Грета была чудесным исключением. Красота облагораживает… Вот никому ведь не придет в голову спрашивать, какое образование и какое происхождение и вообще есть ли совесть у женщин Праксителя, Кановы или Тордвальдсена. Они прекрасны, потому что красивы. Мы, глядя на них, считаем их прекрасными, совершенными, а значит, добрыми, умными, сердечными. А раз мы их такими считаем, значит, они такие и есть. Ведь если говорить человеку: ты умный, благородный и добрый, говорить все время, восхищаться им по сто раз в день — то он помаленьку таким и станет. Ему не придет в голову говорить глупости или делать подлости.
Наверно, я слишком сильно любила Грету, поэтому я нарядила ее в белое, а сама оделась очень изящно и строго: длинная черная юбка, ослепительная новехонькая белая блузка, на шее — подаренная папой камея на высокой бархатке и, в довершение всего, узенький черный пиджак английского стиля. Ну и черные лаковые туфли, конечно. У Греты тоже были лаковые туфли, но белые.
Папа, когда нас увидел (а мы в ресторан приехали чуть-чуть попозже, папа уже там был — он распоряжался лакеями, которые расставляли цветы), хмыкнул, кашлянул, отвернулся, высморкался, покраснел малиновым цветом, а потом сказал: «Ну, может быть… может быть, все-таки… но, впрочем, бог с тобой — твой праздник», — и вот тут я увидела нас с Гретой в зеркале (мы выходили на террасу через холл ресторана), и мне самой сделалось слегка дурно. Я не могла
