Вошла жена.
- Нам лишь такого беспорядка недоставало! Иван!.. Я же только что пол вытерла.
Иван Иванович не ответил. Он пытался сосредоточиться на цитате из работы прогрессивного немецкого педагога Дистервега: "Во всяком истинном ученье объединены три фактора: знание дела (объекта), любовь к делу и ученику (субъекту), педагогические способности (субъективно-объективный метод). Эти три аспекта ученья объединяются в одно гармонически целое, в личности учителя, который имеет на учащихся утроенное влияние, отчего они приобретают знание предмета, любовь к нему, волю и силу для достижения истины и служения ей".
- Молчишь... А я, дура, верчусь с утра до ночи.
Иван Иванович читал дальше:
"Хочешь наукой воспитать ученика, люби свою науку и знай ее, и ученики полюбят и тебя, и науку, и ты воспитаешь их; но ежели ты сам не любишь ее, то, сколько бы ты ни заставлял учить, наука не произведет воспитательного влияния. Л.Толстой".
Майстренко думал о том, что, горячо выступая против шаблона, он сам превратился вскоре в штамповщика, стал своеобразной магнитофонной лентой. Как это произошло? Когда? После женитьбы? Наверно, раньше... Он уже не волнуется перед уроками. Прав был Никита Яковлевич. Настолько привык и успокоился, что во время объяснения нового материала думает о домашних делах. Учитель Майстренко стал фермером!..
А жена бубнила и бубнила в затылок:
- У Никиты Яковлевича поучился бы...
Иван Иванович не выдержал:
- Цыц! Сейчас же замолчи! Ни слова больше...
Только теперь он обернулся и взглянул на жену. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.
- Сегодня ты меня, Анна, не трожь. А завтра мы обо всем поговорим, тихо добавил Иван Иванович. - Обо всем - завтра. А сегодня обойди меня стороной. Я поработаю...
- Думала, мы нынче картошку...
- Анна!
Жена, видимо, прочла что-то недоброе в глазах мужа - подняла кверху руки: мол, хорошо, хорошо, - и исчезла.
"Хочешь наукой воспитать ученика, люби свою науку..." - мысленно повторил Иван Иванович. И здесь между каллиграфически выписанных абзацев он обнаружил строчки чужого почерка. Небрежно набросанные буквы, казалось, сейчас распадутся - и слова исчезнут. Да это же рука Валерия Рослюка! Помнишь? Валерий остановился тогда за твоей спиной... ну да, остановился, прочитал написанное, покачал головой: "Точно и мудро... Но мы имеем врага, проклятого врага". - Он достал шариковую ручку, вещь тогда еще редкостную: "Можно?" - И написал:
"Хочешь наукой воспитать ученика, люби свою науку, одновременно как ненавистного, злого недруга остерегайся равнодушия. Равнодушие коварно, оно способно раздавить в тебе самую высокую любовь. В.Рослюк".
Майстренко закрыл глаза и увидел вокруг себя людей. Никита Яковлевич... Ирина Николаевна... Василий Михайлович... Несомненно, все они помечены печатью тяжкой болезни. Всех их скрутила коварная и страшная болезнь. Страшная потому, что передается другим, как тиф. Страшная потому, что и среди учеников уже прогрессирует...
Иван Иванович начал торопливо перебирать бумаги с надеждой найти хотя бы одно письмо от Валерия. Они же переписывались. Писали друг другу о своих заботах и первых недоразумениях. Иван Иванович даже ездил однажды к Рослюку. Погоди, когда же это было? Лет шесть назад. Да, лет шесть назад. Тогда он впервые и почувствовал холодное прикосновение коварной болезни.
Писем не было. Наверно, жена отдала их детям "на макулатуру".
Майстренко еще раз перечитал строки, под которыми расписался Валерий. "Ты прав, друг. Все-таки страшная болезнь. Она раздавливает не только самую высокую любовь, но и дружбу..." И Майстренко стал вспоминать, когда между ними прекратилась переписка. "Во всяком случае, не тогда, когда я волновался перед уроком. Значительно позже..."
Писем не было, зато было чувство, что прошлого уже не вернуть. Из писем, которые писал Рослюк, уже давно, наверно, изготовили бумагу для ширпотреба. Писем уже не вернешь, и к прошлому возврата нет...
"Ты когда-то ездил к Рослюку с тревожной надеждой - так ездят, должно быть, давно больные к знахарям. Но вместо всесильного зелья Валерий выложил перед тобой свои сомнения. Валерий жил тогда какой-то горячечной жизнью, его только что бросила жена... Что он мог тебе сказать, чем помочь?.. Его мучили проблемы школы - тебя волновали проблемы твоей испуганной души..."
РОМАН
Поздно вечером Роман тихонько, чтобы не разбудить мать, выбрался из хаты и пошел к проходной завода. Он решил встретить после смены Мироновича и исповедаться перед этим мудрым человеком... "И не стыдно! - упрекал себя Роман. - И вообще, что случилось?" А ноги все равно несли к проходной, навстречу разговору, от которого ожидал облегчения или даже полного исцеления. В этот вечер Роман не однажды вспоминал и своего отца. Удивительная вещь: родной образ представал перед ним несколько похожим на Мироновича. Взгляд старика и улыбка...
Ах, если бы жив был отец!..
Завод светился в темноте множеством мерцающих фонарей, и это играющее мерцание сливалось в одно дрожащее сияние. Оно было похоже на освещенный изнутри огромный пузырь, который, казалось, вот-вот лопнет, только притронься к нему пальцем.
А вблизи - ничего особенного. Сказочное виденье исчезло. Завод как завод. Буднично смотрит яркими окнами, словно подчеркивая, что предыдущий вечер ничем не отличается от этого, дни одинаковые и человек в них одинаков. И не следует паниковать, принимать близко к сердцу всевозможные пустяки.
Погоди, а что же было вчера?
Как что? Вчера были вестонки, белый, словно утренний снег, сахар, был Митька, была и сладкая вода, были Костя Дяченко и Миронович, и была драка в заводском парке... Сегодня же - новые заботы, новые мысли. Интересно, приходит ли к человеку абсолютный покой и когда он приходит? Во всяком случае, не в молодые годы.
"Спросить бы Мироновича..." - подумал Роман и усмехнулся: глупости словно нарочно лезут в голову...
Мимо Романа проходили рабочие, торопились на ночную смену. Миронович и Костя Дяченко уже, должно быть, оделись и с минуты на минуту появятся в проходной. "Ну как?" - спросит Миронович и хитро прищурит глаза.
"Может, уйти отсюда? Не было полегших ив и насмешливого взгляда Мироновича. Не было, и точка! А что? Другой на твоем месте никогда не стал бы влезать в сомнительное дело. Но если уж произошло, если не хватало ума в ответственный момент, махни хотя бы теперь рукой... Коренев и такие, как он, - они же махнули и ушли. Чихать хотели они на твои ивы, под которыми летом искали тень".
В проходной замаячила высокая фигура Кости Дяченко. Среди рабочих, которые шли, весело переговариваясь, он был похож на студента из фильмов о дореволюционной жизни. Такой вид придавала ему черная фуражка, как у таксиста.
Увидев Романа, Костя остановился.
- Роман?.. Ты что в полночь бродишь?
- Добрый вечер!.. Мне... Миронович нужен...
- Миронович? - Костя почему-то оглянулся. - А что случилось?
- Да ничего. Мы встречались днем, и теперь... - неуверенно растягивал слова Роман. - Он заболел? - удивился Роман. - Но перед сменой я встречался с ним!
- Сердце... Я с язвой, к примеру, ойкая, смену отстою, а сердце... С ним не шути. А будешь шутить, уложит навеки... По дороге на работу его и схватило... Вот такая наша жизнь, старик: здоров - болезни жди, а болен смерти.
Романа напугали эти слова. Он смотрел на Костю встревоженно. А Дяченко продолжал:
- Ты, вижу, удивлен. Наверно, еще ни разу не думал о таких вещах. Да? О жизни и смерти человек начинает думать после тридцати. Голова же восемнадцатилетнего забита иными проблемами: честь, совесть, отношения, достоинство... Разве не так, старик?.. И правильно. Я, естественно, дурак, затеял с тобой этот разговор, ты извини. Забываю, что тебе семнадцать, что мир перед тобой розовый и привлекательный.
- Ничего подобного! Не розовый он вовсе...
- Вот как? Почему? Поделись...
"Почему? - подумал Роман. - А потому что есть мать с какой-то тайной, есть Степан Степанович Важко, которого судила общественность, есть его сын, который вчера едва не дрался с негодяем Хомой, а сегодня шептался с ним в коридоре, есть, наконец, больной Миронович..."
Но Роман не сказал всего этого, повел разговор о постороннем:
- Взгляни: все хаты одинаковыми стоят, деревьями окруженные, на одну колодку сделанные, но разве измеришь одной меркой все заботы, которых столько в каждой... В той - радость, а в этой - беда, там - смех, а тут плач. И разве не бывает часто так, что тут радуются, потому что там плачут?
- Гм-м... Я в твои годы, старик, об этом не думал... Как это теперь акселерация?
- Ты шутишь. - Роман махнул рукой.
- Перерос ты свои годы, старик. Такое впечатление, словно мы с тобой ровесники. А я уж и забыл, когда в армии отслужил. Уже и собственную язву имею.
- Разве это не правда? - добивался ответа Роман.
- Настойчивый! - засмеялся Костя. - Ну-ну, не сердись... Так здесь, говоришь, радость, потому что там плачут? Бывает... Человеческая жизнь так сложно и так мудро переплетается. Пусть ты и непричастен к кому-либо, а влияешь на его судьбу - уже тем, что ты есть, что ты живешь на белом свете. Каков ты - вот главное, ибо отсюда начинается твое влияние на окружающих. Так я полагаю... А сейчас, старик, мы навестим Мироновича. Идет?
