делали фальшивые потолки, чтобы лежать на стропилах и шпионить за бедными, ничего не подозревающими мужчинами. Максимальное наказание за такие преступления, как я узнала, только что повысили до пожизненного. А если не тюрьма, то регистрация в списке сексуальных маньяков. Дом моего сына будет навсегда отмечен красной галочкой. А потом я прочла про альтернативу и похолодела: стерилизация. Я не смогла узнать, исключили ли «извращенцев» к 1953 году из числа стерилизуемых, я обнаружила поразительную цифру: из-за этого мужское население Калифорнии сократилось. На двадцать тысяч. Я сдала эти книги в том же виде, в каком получила: с загнутыми страницами, засаленными, в пятнах, потрепанными, изорванными отчаявшимися читателями, которые предшествовали мне. В тот вечер я словно помешалась, и эти газетные вырезки стояли передо мной как преступники на опознании и глядели перед собой мутными глазами. Каждая представляла часть мира, который открыл мне Базз. Вся ложь и умолчания целого народа. Теперь сердцу Холланда придется это выдержать. Словно слуга, пробующий королевские яства, я съела свою порцию яда и больше не могла – не могла проглотить ни кусочка того мира, который пыталась от него спрятать.
Я достала перчатки, которые подарил мне Базз, и надела их. Красная птичка затрепетала на ладони. Я сжала руку в кулак и с ужасом почувствовала, как она трепыхается, силясь выбраться.
Телефонистка приветливо поздоровалась, и я велела ей набрать EX-brook 2–8600. Ответил скрипучий голос, похожий на сверчка. Я попросила соединить меня с мистером Драмером, будьте добры, а обладательница голоса ответила, мол, девушка, кто же звонит в такую рань. Я ответила, что это вопрос жизни и смерти, и ее, кажется, проняло. Щелчок – и мне отвечает сонный мужской голос, повторяющий:
– Перли? Перли?
– Я должна защитить сына, – сказала я.
Он спросил, буду ли я ему помогать.
– А я тебе о чем говорю?
Я сидела и смотрела, как рассветает, а он рассказывал, что мне нужно сделать. Снаружи, с крыльца, донесся дребезжащий звук стеклянных бутылок. Завелся и уехал грузовик. А я могла только сидеть на кушетке и слушать, слегка дрожа и думая, что все вокруг, наверное, оптическая иллюзия – даже те, кого мы любим. Мы думаем, что знаем их как облупленных, – как бы не так. Они огранены самым причудливым образом, у них сотни тайных граней, которые и за жизнь не успеешь обнаружить все. Острых как бритва, страшных граней. Я слышала Базза, нашептывавшего мне в ухо. Я могу спасти если не брак, то сына. Жизнь можно поменять, она может быть лучше, точно как ты мечтала, можно построить жизнь на утесе над бушующим миром. Выбирай: это или ничего. Третьего было не дано в те далекие времена, на моем аванпосте у моря. Только не для меня, чернокожей женщины.
II
Я никогда не забуду Эланду Гуд Робсон, жену певца Поля Робсона, которая в тот год давала показания в Конгрессе. Кон и Маккарти спрашивали, не коммунистка ли она, а эта гордая афроамериканка в цветастом платье и шляпке отказалась отвечать, сославшись на Пятую и Пятнадцатую поправки.
– Пятнадцатую? – переспросил сконфуженный Рой Кон.
– Да, Пятнадцатую, – царственно отвечала миссис Робсон. – Знаете, я чернокожая. И, как чернокожую, меня научили пользоваться защитой Пятнадцатой поправки.
Кон сказал ей, что это ерунда – Пятнадцатая касается избирательного права. Но она покачала головой:
– Я всегда прибегала к защите этой поправки… Видите ли, в этой стране я гражданин второго сорта и, следовательно, чувствую необходимость в Пятнадцатой. Именно поэтому я ей и пользуюсь. Я не равная остальным, белым людям.
Кон больше ничего не смог от нее добиться, ее трактовка жизни в этой стране не поддавалась переводу.
Про Эланду Гуд Робсон не рассказывают в школах. В учебниках среди мириад сражений и мирных договоров нет места для жен. Но я никогда не забывала ее слов о том, что ей нужна дополнительная защита. Они сияли в моей памяти. Они направляли меня, как секстант.
Мы были единственной семьей в Сансете. Все было бы иначе, будь у меня подруга, какая-нибудь темнокожая женщина, которая могла бы спрятать нас с Сыночком у себя в комнате для шитья, как она спрятала бы побитую жену. Я могла бы броситься к ней в объятия. Но я не была побитой женой, я была по-своему любима. И у меня не было такой подруги. Даже к Эдит, единственной еврейке нашего квартала, которая на своей стороне улицы была столь же одинока, я не могла обратиться. О том, чтобы нам с Сыночком той ночью сбежать, не было и речи. Вообразите: афроамериканка бредет по шоссе со своим сыном-калекой, надеясь на помощь таких же, как она, мигрантов. Так его не спасешь. Логично было бы обратиться к негритянской общине в Филморе, но с тем миром мы тоже оборвали связи.
Тогда я винила его теток. Они утверждали, что их семья родом с Гавайев и по отцовской линии ведет происхождение от дочери вест-индского морского капитана и внука Джеймса Кука. Эта очаровательная, хотя и неправдоподобная легенда позволяла им чувствовать себя особенными. Они были типичными представительницами старой афроамериканской общины Сан-Франциско: начитанные, умные, пекущиеся об устроении правильных браков. Мужчины ходили с тросточками, а женщины носили камеи с вырезанными на них лицами белых людей. Они считали себя не такими, как остальные люди их расы, – и Холланд тоже. Я помню, на одном из первых ужинов, приготовленных мной для тетушек, они мне сказали:
– Может, четыре-пять поколений назад у нас и был африканский предок, но, как видишь, европейская кровь разбавила африканскую.
Я выслушала эту речь с изумлением, почти с восхищением. Какая привлекательная фантазия: верить, что можно оставить позади расовые проблемы.
Однако они были сторонницами сегрегации.
– Мы предпочитаем так, – говорили они
