в тягость.
— Значит, болен душою.
— Да, болен душою, — отвечал Милиус, — но, пожалуйста, выслушайте меня. Был я доволен собою и достаточно счастлив, пока имел какую-то цель в жизни, а этой целью был недобрый молодой человек….
— Которого ты испортил.
— Очень может быть, но когда пришлось расстаться с ним, свет сделался пустыней, и жизнь душит, душит меня…
— Отгони сатану крестом.
Милиус вздохнул.
— Действительно, это должно быть дело нечистой силы. Я получил неутолимую жажду жизни, чего-то неопределенного, желание семейства, любви сердца, сам не знаю чего. Отец, посоветуй, не то сделаю под старость глупость!
Ксендз Бобек посмотрел на приятеля и перекрестил его.
— Что с тобою, старина? — сказал он. — Ты словно позабыл о своих летах и как бы задумал жениться.
— Может быть, — отвечал Милиус. — Но неужели я так стар?
— Ну, и не молод, — заметил ксендз-прелат. — Бывают счастливые супружества и в позднем возрасте, но это все равно что цветы осенью, легкий мороз может умертвить их. Не надобно вызывать чуда, потому что редко кто заслужил его.
— Неужели вы, отче, думаете, что я себе не говорил этого тысячу раз, только напрасно.
— Это пройдет, — сказал ксендз Бобек, — а ты примись прилежно за труд и не думай о глупостях.
— И вы не посоветовали бы мне?
— Но я никому не советую браться за разрешение наитруднейшей на земле загадки — соглашения двух противоположных стихий и примирения двух существ, любовь которых даже есть борьба. В молодости супружество много еще имеет вероятности, что окрепнет в почтенную привычку, но под старость… и к тому же, может быть, тебя очаровало молодое существо?
Милиус опустил глаза.
— Ну, уж оканчивай исповедь откровенно, я наложу на себя покаяние, — сказал ксендз с улыбкой.
— Сам не знаю, откуда это явилось. С тех пор как я расстался с воспитанником, скучно мне стало дома. Я полагаю вы знаете панну Аполлонию, которая в городе дает уроки?
— Ну?
— Очень порядочная и достойная девица, ни весьма молода, ни стара, не богата…
— А, главное, имеет ли к тебе расположение?
— Но, отец мой, я не желаю этих юношеских, идеальных чувств. Было бы смешно с моей стороны надеяться вызвать их. Лишь бы не питала отвращения.
— А тебе, знать, понравилась?
— Очень, очень, но тут загвоздка: кажется есть страстишка.
— В таком случае, как же ты можешь думать о ней? А к кому страстишка?
— К этому спартанцу, архитектору Шурме. Но он человек порядочный, жениться не может или не хочет, и потому ее не мучает, она позабудет его, ну, и выйдет из нее добрая жена, потому что она порядочная девушка.
— Все это как-то не клеится, милейший мой доктор, — отозвался ксендз Бобек, качая головой. — Неловко составленный план весьма сомнительного достоинства. Рассуди сам. Ты говорил уже с нею об этом?
— Боже сохрани! — воскликнул доктор. — Я хотел с вами посоветоваться.
— От души не советую. Супружество вещь священная, и разве же хорошо брать женщину, которая любит другого.
— Он на ней не женится, — сказал Милиус.
— Милейший мой доктор, кто же в мире может сказать, что будет то и то или не будет? Сегодня он может не жениться, но завтра, потом… Ну а если невозможный для них теперь союз сделался бы возможным, какими же глазами смотрел бы ты на несчастную жену, упрекая себя за ее страдания?
— Вашими устами говорит холодный рассудок, и тут…
— А ты старый, седой добряк влюбился в девушку, — прервал ксендз Бобек. — Как тебе не стыдно?
— О нет, я не устыжусь честного чувства. Что же? Советуете?
— Гм! Что я советую? Помни свой возраст и характер… Я отправил бы тебя в дальнее путешествие и баста; ты позабыл бы об осенних цветах. Поезжай в Англию.
— Нет, никуда не поеду, а сделаю, что подсказывает мне совесть.
Доктор замолчал, ксендз также. Последний знал, что чувства переспорить нельзя, и что рассудок не берет его, как стекло алмаз. Он начал показывать новые цветы. В это время подошел ксендз-викарий, и Милиус, распрощавшись, отправился в город.
По лицу, по глазам видно было, что в душе доктора происходила борьба; человек этот, некогда столь спокойный, хотя и сохранял обычную наружность, однако под нею скрывалась, к несчастью, новая страсть. Это одна из тех страстей, которые, раз овладев человеком, не оставляют его ни на минуту; лихорадка дает еще отдых, любовь никогда. В пожилых летах, подобно другим болезням, она становится еще опаснее.
Милиус вошел в город. По обычаю шествие его было останавливаемо консультациями среди улицы. Сообразительные горожане, зная доброту доктора, выбегали к нему навстречу, чтоб не платить ему за визит; доктор останавливался и в редких только случаях заходил посмотреть больного или прописать рецепт; чаще на оторванном листке книжки чертил несколько слов карандашом, давал словесный совет и шел дальше.
В описываемый день, может быть, собственно потому, что доктор спешил, его встречало большее обыкновенного число клиентов. Прежде всего пани Поз, стоявшая на деревянном балкончике, с подвязанной щекой, попросила его зайти.
Доктор знал, что у нее жил Валек, но нельзя было отказать больной.
— Что же это с моей милой пани Поз? — сказал он, входя. — Губки распухли? А?
Пани Поз улыбнулась, но старалась удержать достоинство, приличное хозяйке гостиницы "Розы".
— Да, флюс мучит, доктор. Не угодно ли садиться.
— Флюс? Не надо сердиться.
— Как же, доктор, не сердиться, не горячиться с этими слугами, гостями и тысячью разных поводов.
— Пейте содовую воду, лимонад — вот и вся история.
Доктор хотел уходить, но пани Поз подошла, наклонилась к нему и прошептала:
— Вы знаете, доктор, что он живет у меня?
— Кто?
— Пан Лузинский.
— Мне же какое до этого дело?
— Я сжалилась над бедным молодым человеком, а выходит, что он вертопрах.
— Я думаю, — сказал равнодушно Милиус. — А вы пейте холодную воду.
Напрасно вдовушка старалась втянуть его в разговор; он ушел, не обращая ни на что внимания.
Через несколько шагов на пороге ожидал его Баптист Горцони, владелец кондитерской, в белом фартуке, с брюшком, отгонявшим всякую мысль о болезни. Румяные щеки и веселый взор свидетельствовали о превосходном наращивании человеческого мяса, а между тем и он был пациент. С приближением доктора он вынул из-под фартука завязанную руку, пораненную острым орудием. Доктор развязал и покачал головой.
— Наложите пластырь и спите спокойно; рана почти уже зажила, кровь у вас отличная.
Кондитер вздохнул.
— Не прикажете ли стакан лимонаду, господин доктор?
— Хорошо, если это вам доставит удовольствие.
В сущности, Горцони просил Милиуса не для лимонада, а хотел с ним побеседовать. Он подал стакан сам на подносе с итальянской
