грацией.
— У нас в городке готовятся какие-то перемены, — сказал он.
— Например?
— Аптека продана этому незнакомому Крезу, Скальские выезжают в деревню, вокруг Турова увиваются какие-то бароны… Очевидно, затевается что-то.
— Вероятнее всего, милейший мой Горцони, что у тебя в голове затевается какая-нибудь сахарная пирамида. Прощай!
Несмотря на это, обманутый кондитер проводил его на улицу, держа почтительно в руке свой белый колпак.
Но едва Милиус сделал несколько шагов, как его остановил знакомый голос Мордка Шпетного.
— Извините, доктор, что вас останавливаю, — сказал он, — но у моей жены лихорадка вот уже десятый день. Пробовали заговаривать, но не помогает. Если б вы были так добры…
— Десять дней! — воскликнул Милиус. — И вы даете бабам заговаривать лихорадку, не посоветовавшись с доктором.
— Лихорадка такая болезнь, что иногда проходит и без доктора, а иногда…
— Ведет больного на кладбище.
Доктор вошел к больной. Шпетный завел также разговор с целью выведать что-нибудь у доктора, в это время Милиус случайно взглянул на улицу. Он немедленно же прописал хинину, не отвечал на вопрос и выбежал.
Впереди шла с портфелем на уроки панна Аполлония с папироской. Милиус осмотрелся и так рассчитал шаги, что скоро догнал ее, но когда уже готов был поздороваться, на него напал какой-то страх, и он убавил шагу. Но, к счастью, панна оглянулась и, улыбнувшись, остановилась, как бы поджидая Милиуса; она сама его зацепила.
— Как ваше здоровье? — спросила она.
— Разве можно доктора спрашивать о здоровье? Он должен поживать хорошо, чтоб поддерживать других. А вы?
— А мне некогда хворать, — отвечала панна, — стоило бы мне слечь только на две недели, я потеряла бы уроки, и разве только вы взяли бы меня в сестры милосердия.
Доктор подошел ближе.
— Как! — сказал он. — При таком тяжелом труде, при таком скромном образе жизни и костюме вы не успели собрать ничего даже на черный день?
— Как же можно собрать, если всего, что заработаешь, едва хватает на самое скромное существование! Вообще женские заработки всегда менее выгодны; платят нам, что хотят, а жизнь женщины обходится не дешевле вашей. И я не жалуюсь на настоящее, — прибавила она, — но если подумаю о старости, о болезнях, на меня находит страх. Ничего для меня нет страшнее больницы.
— Вам нетрудно от нее избавиться, — сказал поспешно и с повеселевшим лицом доктор, — вы легко найдете достойного человека, дом, семейство.
— Э, доктор! Будучи бедной, можно бы найти такого же, как сама, бедняка, которому не хотелось бы быть в тягость, а богатый меня не возьмет. Существам, осужденным на одиночество, не надобно мечтать ни о чем подобном.
— Вы ошибаетесь, — прервал доктор, подходя к панне Аполлонии, взяв ее за руку и всматриваясь в нее своими добрыми, хотя и некрасивыми глазами, — ошибаетесь! Сколько богатых людей были бы счастливы, если бы вы удостоили протянуть им эту ручку.
Панну Аполлонию поразил необыкновенный звук этого голоса, она подняла глаза, сильно покраснела.
— Зачем, доктор, насмехаться над своими пациентками!
— Я не насмехаюсь, — заметил Милиус, — но того, который считал бы за счастье владеть этой рукой, вы отвергли бы…
— Почему вы это знаете? — спросила дрожащим голосом учительница.
— Заключаю из того, что, когда вы проходите мимо архитекторского домика, глазки ваши улыбаются, сквозь них видно бьющееся сердце, а ножки сами останавливаются против окон…
Панна Аполлония остановилась, смешалась, но, положив руку на широкую ладонь доктора, прежде овладела собой и потом сказала:
— Зачем вы это говорите? Не отопрусь, мне этот человек нравится, но принадлежит к числу людей, руки которых я не приняла бы, потому что это было бы самопожертвование. Он беден, я тоже; он замыкает сердце, я своему не позволяю биться, ибо у обоих нас нет будущности. К тому же у меня… убогое семейство, которому я обязана помогать трудом; у него то же самое… а потому, хотя я и останавливаюсь перед домиком, однако туда не войдет даже вздох мой. Я откровенна с вами, доктор, — прибавила она, — я знаю вашу благородную душу, и вы не заподозрите меня ни в чем дурном, потому что сами добры. К чему же мне отрекаться от приязни и участия к такому человеку, как Шурма! Но я не ребенок, чтоб фантазировать.
У доктора слезы навернулись на глазах.
— Послушайте, — молвил он, — я скажу вам то, чего не должен бы говорить, но совесть требует. В вашем рассудительном и благородном объяснении меня поражает одно — знамение века. Прежде любовь верила в Провидение, люди любили друг друга так, что, хотя не было бы, где преклонить назавтра головы, два существа соединялись, веруя в то, что чувство проявляет чудеса, и что Бог милостив к честным людям. Теперь даже такая благородная любовь, как ваша, начинается с расчета и отрекается от счастья из боязни за кусок хлеба. Я не упрекаю вас в этом, но….
— Конечно, — отвечала она, — мы умнее, осторожнее, холоднее; но выслушайте меня еще раз и не обвиняйте благородного человека. У него так же, как и у меня, есть семейство, есть две седые головы, которым он не хочет предоставить отдыха на госпитальных подушках; рассчитывает он не для себя, а для них, а перед подобным расчетом следует склонить голову.
Доктор, действительно, молча поклонился.
— Бедные существа! — сказал он. — Вы не знаете, как мне близка к сердцу ваша участь. Я иду именно к Шурме.
Он был так взволнован, что не мог говорить далее, схватил руку панны Аполлонии, поцеловал и ушел так быстро, словно убегал от нее. Он боялся самого себя и влетел в калитку архитектора, сильно ударившись головой о притолоку.
Шурма сидел за работой и, увидя неожиданного гостя, протянул ему обе руки.
В это время, словно тень, проскользнула мимо окна панна Аполлония; глаза их встретились, Шурма невольно вздрогнул.
— Садитесь, любезный доктор, — сказал он.
— Нет, я не хочу отнимать у вас времени, я только на два слова.
И он задумался; он теперь только начал сочинять какой-то план и, наконец, через минуту сказал с просветлевшим лицом:
— Я пришел предложить вам работу.
— Работу? Какую? — спросил Шурма.
— Мне нужна для одного медицинского сочинения превосходная (здесь он запнулся) топографическая карта уезда, но со всевозможными подробностями. Как вы скажете, это трудно или нет?
— И трудно, и дорого, если нужна действительно хорошая топографическая карта. У нас нет готовой, есть лишь отрывочные планы в различных размерах. Все это пришлось бы подвести под один масштаб, дополнить; работа огромная и, как я сказал, дорогая.
— Дорогая? А что бы это могло стоить?
— Трудно определить даже приблизительно! — воскликнул Шурма. — Работа продолжительная, нелегкая, и
