Куда вы идете? - спросили нас поля.
- На Кудыкину гору, - отвечали мы, - туда, где рак свистит, где синица зажигает море, в царство славного Салтана, в каменные палаты, под рукотворные звезды, к прилавкам и автоматическим дверям. Там сразу все: воткнешь шнур в розетку - и вот тебе Черепашьи острова, щелкнешь вертушкой и вот тебе убийство из-за угла, А нам того и надо.
- На кого же вы меня покидаете? - спросила окрестность.
- На тех, кому деться некуда, - отвечали мы. - Вон деды и бабки - по какой вербовке и куда им ехать, на какие подъемные? У них одна дорога: на вынос и в розницу. А там... Там мелиораторы придут, развалюхи снесут, план по преобразованию выполнят и скажут: так и было.
- На кого же вы нас оставляете? - спросили люди без укора и страха.
- На козу, - отвечали мы. - Главное, за козу держитесь, она не бросит, не продаст.
На кого же я остаюсь? - спросила коза.
На волю Божью, - ответили мы.
И нас не стало.
Выкинули мы из головы и землю, и коз, и самих себя, и долгодолго нас не существовало.
И вдруг - не знаю, по прошествии скольких лет - очнулся я и вспомнил о том, что теперь говорю, и огляделся вокруг нового себя.
Где нас носило, по каким углам? Что и как мы добывали? Кто мы ныне? И все ли вспомнил я в моей и без того затянувшейся исповеди козопаса?
Ох, не все, далеко не все. По хитрому закону памяти дойдет когда-нибудь очередь и до всего иного, но уже ныне вижу я, что то время было лучшим на горькой дороге из славян в варяги.
Тех из нас, кто пошел по скользкой интеллигентской дорожке, ждало погружение в чужой этнос и, по малости нашей, растворение в нем. Мы заговорили чужим языком, запели чужие песенки, перехватили чужие мысли, но тому - правящему - этносу все равно не стали своими. И тогда мы стали никем.
А временами я хотел бы вернуться. Только куда возвращаться? Не на то ли место, куда и молнии не стукают? Пылевые вихри там бродят, непроходимо от бурьяна даже кладбище, затерялись и бугорки последних лет, под которыми лежат Басенка, Волосатый дед, Тюха, Слепушка и все, кому природа судила родиться, жить и умереть. На деревне средь зарослей еще торчат кой-где уцелевшие избы, в них живут безродные несчастные старики. Под горами, у берега, где я когда-то пас козу, краснеется палатка, в ней обитают два романтика с разбитной девицей; один из них рыболовмолчун, другой все сидит на бревне, да горланит под гитару песни нынешних бардов . Взглянут все трое неласково: что, мол, идешь по нашему берегу, чужому счастью мешаешь? Что я отвечу?
Замутились наши воды, разлились пруды, заросли дорожки в садах, размыты береговые склоны - не бывает возвращений.
Только вернулись на пустошь атомы, из которых состояли наши козы, да и мы сами. Козы и мы вновь стали травой, и некому уже ее скосить, и перегнила она по весне и превратилась в чернозем, - так себе ли бывшему приду поклониться? Лежи, земля, до скончания веков, а там - как астрофизика рассудит! Может, в ином обличье, я глянул когда-то на последние кущи и выгоны Сахары, когда она умирала? Может, кто-то другой так на нее смотрел? И сейчас, когда я болен моей неизлечимой болезнью, может, светится где-то для кого-то красная точка во мраке - зарождение будущего мира, будущей любви к нему и будущей боли?
Не одолели отцы своей боли, не одолею и я. Навещу в мыслях родные могилы - о чем говорить? Что скажу людям из девятнадцатого века, что они присоветуют? И так им слышно, что все реже проходит мимо кладбища жив человек, что совсем сократилось деревенское стадо, что отплясали в ночном кони.
Стану перед моей землей, скажу: прости, мати. Только за что прощать?..
Возникнут передо мной славные козьи лица: катьки и борьки, Робин, Пехлеван и Шустрый, ребята-ползунки... Им мне и вовсе нечего сказать. увидимся на том свете - и там будет нечего сказать друг другу.
Пойду я прочь обратной дорогой, возвращусь в мой непраздничный праздник - эк, куда завело меня от пузыря с красным фитильком! Все интрижки да хохмочки, все Пастернак да Цветаева, все про Воланда да про Воланда двадцать лет изо дня в день про него... Да жена московского писателя, изогнутохищная особа, пять или шесть раз бывшая в Париже, тихая алкоголичка с гипнотизирующим взглядом змеи, все ходит, ища свежего человека, все заводит усталым голосом одну и ту же шарманку:
Мальчики, а как вы к групповке относитесь? Вот и сижу и несу ахинею, а из угла элегически посматривает сквозь очки худая курящая девица, до сих пор почему-то не вышедшая замуж, и все хочет попасть в тон, угадать затаенную, мысль и чужое настроение, сказать нечто интеллектуальное, экстраординарное... ничего у нас тобой не получится, девочка, ничего: между нами - коза... XII
По России, по пустынной родине, по орлиной и змеиной стороне, мимо плакучих ив и пыльного татарника, мимо нив и хлябей, мимо колхозов и развалин идет-бредет коза-дереза.
Идет она, круторогая и кривоногая, с сивой академической бородкой, с розовато-пятнистым выменем, с плачем в нежно-карих глазах. Кормили ее сенной трухой, источенной мышами, колотили ее палкой ореховой, пороли кнутом резиновым, держали ее на веревке ременной; куда же все делось, куда пропало, как освободилась коза от сто векового ига, куда бредет теперь по неизвестной дорожке, испуганно глядя на внезапную свободу?
Стоит зеленая береза в поле - вот бы ту березу зало-мати! Но трусит коза по тропинке, не глядя ни на майское древо жизни, ни на рядовые древеса. Сидит в лопухах, пересыпая золу, дитя, - ух, закатать бы! Но не чешутся рога у козы, не поднимает ее на дыбы сидящий в ней демон Сатанаил. Бредет коза по свету с неясной думой: ищет она человека, чья плотоядная душа только и сможет укротить ее, усмирить и направить на путь истинный
- на путь козий, на извечный путь
- от резаной картошки до соленой шкуры на перемете. Испугана коза своей внезапной свободой перед лицом грозного мира - ну как в нем без кнута направляющего, без мата поучающего, без палки стимулирующей - уж не годится коза для Аркадии, нет ей возврата к душевной простоте, к первоначальной гармонии. И рада бы коза удалиться в леса темные, кудрявые, есть сладкие, травы, пить ключевую воду и на свободе бегать по горам, дивясь на солнце и месяц, - да застыло в ней ее рабство, страшно ей гулять самой по себе, расперло ее молоко, а ведь еще и зима придет.
Бежит коза, торопится, но Человека нет как нет. И выходит она к луке синего моря, где стоит Перунов дуб. Смотрит она в светлую воду как в зеркало, и видит в том зеркале бородатое лицо в гирлянде августовских звезд - лицо темное, непонятное, никем не воспетое, никем не любимое...
Я ли это? - шепчет коза, дивясь смутному отражению в блистающем жемчуге. - Как же никто не увидел, что я такое?
Кличет орел, шипит змея, стоят над яром Солнце и Месяц - и большеничего. Впрочем, нет: еще стоит на горе избушка, а в избушке мать качает сына, напевая песню о ней, козе-дерезе. Поет она о том, что скоро придет из волшебного леса кормилица, четыре четырки, две рас-топырки, молока полны бока, - сладко ребенку ждать козу под заунывное материнское пение! А материнский неподвижный взор - видит ли он что-нибудь, куда он устремлен - в будущее ли, в прошлое? Наверное, в прошлое, одно оно только нам известно, настоящее не осмыслить, а будущего знать не дано. Вот и ты, животина, смотришь неподкупным оком назад, на свою дорогу, - о русская земля, уже за шеломянем еси!
г.Тула. 1987 г.
