Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.
— Вот… ежели… я., это — дело другое. Мандро повернулся:
— Что?
— Ежели… Так уж и быть.
— Говорите раздельнее.
— Ежели б он переехал ко мне, — говорю: человечек-то ваш.
— Это — можно?
— Я думаю — можно: он, ваш человечек, — без носа, больной, и притом говорит — иностранец — не нашинский; ну, одному-то — куды ему; все же — уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же — извольте: пускай переедет… Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.
И глазик свой спрятал.
У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения — в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками — висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют — ведь вот выражение — «Гиппократовой маской».
Лизаша досадовала:
— Полчаса мы сидим, а — ни с места.
— Не выскажешь — знаете.
— Все же, — попробуйте.
— Ну, я попробую; только, Лизаша, — уж вы не пеняйте.
Во рту что-то — щелкало, чмокало, чавкало; и — под ступало под горло: хотелося плакать.
— Вы знаете: дома — семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец — добрый, вы знаете; только людей он не видит: живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он — не слушает; просто какой-то — вы знаете — он форма лист
— Ну, а мама?
— А мама — все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и — с начала; ей — дела нет; мама — чужая.
Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.
— Для них вы чужой?
— Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то — все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.
— Бедный, — так-то: обманщиком ходите.
Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распущенной юбочкой ножки сложила калачиком.
— Так и приходится.
Митя дерябил диван заусенцами пальцев:
— Отец-то — вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, — проверяет, — как что: «Тебя спрашивали?» Или — «Что получил?»… Человеческого не услышишь словечка, — вы знаете.
— Вы же?
И сыпала в ткани ониксы.
— А говорю — получаю пятки… Я…
— Вы, стало быть, врете и тут, — перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.
— А как же: попробуй сказать ему правду, — поднимутся крики; и, знаете, — бог знает что.
— Не завидую вам.
— А то как же? Товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот — Чернышевского… Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную…
— Бедный мой!
Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.
— Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну, я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского — знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.
Митя пристальным глазом вперился в коленку: она — беспокоила.
— Что же, Митюшенька, — вы без вины виноватый. Оправила юбочку.
— Ибсена драму прочел, — ту, которую вы говорили.
— «Строителя Сольнеса»?
— Да.
— Ах, вы, милый уродчик, — звучал ее гусельчатый голосочек, — запущенный; у, посмотрите: вся карточка — в перьях.
Лизаша нагнулась: он — слышал дыхание.
— Дайте-ка, — я вас оправлю: вот — так.
И — откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.
— Я верно поэтому вас приютила; такой вы бездомный.
Сидела с открывшимся ротиком:
— Вы и приходите — точно собачка: привыкли.
Откинула прядку волос; и — добавила:
— Нет, у русалки моей вы бываете, — не у меня.
Прикоснулася ручка (была холодна, как ледок).
— Мы с русалкой моей говорили про вас.
Померцала глазами — на Митю.
Казалось, что там соблеснулися звезды — в Плеяды; Плеяды — вы помните? Летом поднимутся в небе; и поздно: пора уже спать.
Поднялась атмосфера мандровской квартиры; ведь вот — говорили же.
— Дом с атмосферой.
В гостиной опять зазвонили ключами; ключи приближались: звонили у самой портьеры: казалось, — просунется очень подпухшей щекою мадам Булеву; но ключи удалялись; ключи удалились.
— Несносно.
Лизаша голову просунула в складки:
— Ушла.
Атмосфера потухла: ничто не сияло.
И слушали молча, как там ветерок разбежался по крыше: Лизаша тонула в глазах, — своих собственных; в пепельницу пепелушка упала: глазок прояснел.
— Ну, и — дальше? Зачмокало.
— Переэкзаменовка, опять-таки, — в августе этом была: ну, — я скрыл.
— Ай-ай-ай!
— Вы, Лизаша, простите, что — так говорю; мне, вы знаете, хочется высказать вам, наконец, — искал слов, — то и се, а с отцом говорить: сами видите; мать же — бог с нею… Надежда, сестра, — и зафыркал: — Надежда…
Потупился: странно, что Надю, сестру, он считал недалекою; дурковато стоял перед ней; такой дурноглазый; и — силился высказать; нет: рот дрожал, губы шлепали: чмокало, чавкало.
Тщетно!
Карета подъехала.
С козел мехастый лакей соскочил, поправляй одною рукою цилиндрик: другой — открыл дверцу.
И тотчас слетела почти к нему в руки, развивши по ветру манто, завитая блондинка (сквозная вуалечка), губки — роскошество; грудь — совершенство; рукой придержав в ветер рвущуюся, легкосвистную юбку, прохожим она показала чулочки фейльморт, бледно-розовый край нижней юбки, вспененный каскадами кружев.
И скрылась в подъезде под желтым бордюром баранов у бронзовой, монументальной доски, где яснело
«Контора Мандро».
* * *
Доложили:
— Мадам Миндалянская: просит принять.
Эдуард Эдуардович стал выпроваживать; Грибиков же, зажавши картузик, пошел дерганогом, столкнувшись у двери — с мадам Миндалянской.
Вошла.
Самокрылою прядью с нее отвевалось манто; складки шелка дробились о тело; огромная шляпа подносом свевала огромные перья; прическа — куртиночка, вся — толстотушка; наполнилась комната опопонаксами
— Эва Ивановна: вы?
Профиль — просто божественность, грудь — совершенство.
В проходах пассажа, — под тою же вывеской «Сидорова Сосипатра» блистала толпа: золотыми зубами, пенсне и моноклями.
Кто-то уставился в окна, съедая глазами лиловое счастье муслинов, сюра, вееров; здесь же рядом — сияющий выливень камушков: ясный рубин, желтоливный берилл, альмантин[35] цвета рома и сеть изумрудиков; словом — рулада разграненных блесков; и липла толпа, наблюдая, как красенью вспыхнет, как выблеснет зеленью: вздрогнет и — дышит.
Прелестно!
Брюнеточка, прелесть какая, косится на блески; а черный цилиндр, увенчавшись моноклем и усом, в кофейного
цвета мехах нараспашку, — косится на блеск ее глазок; из двери — прошли: горбоносый двубакий, в пенсне и в кашне с перевязанным, малым футляром (своей балерине); и — дама седая, сухая, пикантная: шляпочка — током; и — лаковый сак.
Литераторы, графы, купцы, спекулянты, безбрадые, брадые, усые, сивые, сизые, дамы в ротондах и в кофточках — справа налево и слева направо.
Шли — по двое, по трое: громко плескались подолами, переливались серьгами, хватались за шляпы, вращали тростями, сжимали портфели, сжимали пакетики, перебирали перчатками — сумочки, хвостики меха, боа[36]; расступались, давая дорогу друг другу; роились у входа; и шли — на Варварку, к Столешникову, к Спиридоновке, к Малой Никитской.
И за ними за всеми — кареты, пролетки, ландо.
Дама, спрятав в огромную муфту лицо, пробежала из светом разъятого места — к квадратному головаку авто, приподняв свою юбку, плеснувшую шелком «дессу», а за ней пробежал господин, прижимаясь перчаткою к уху; шофер, обвисающий шкурой, вертел колесо; головак, завонявши бензином, вскричал.
Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушкою розовой, резал поток вороной белогривым своим рысаком, пролетая туда, где кончался Кузнецкий и где забледнели ослабшие светочи: в зеленоватое потуханье.
— Вы, Митенька, лжете сознательно; я вот — не лгу: да и лгать-то — кому? Перед «богушкой» лгать?
Привскочила: мерцала глазами.
— Перед «богушкой» лгать не могу!
И на легких подушечках тепленьким тельцем ее рисовался отчетливый контур.
— И все-таки все во мне лжется.
