Он выпил еще рюмку и съел кусок рыбы. Катюша смотрела на него в упор, не отрываясь. Он ей подмигнул, медленно обвел всех злыми, светлыми глазами и неожиданно неприятным, блатным, металлическим тенором запел:
Мы повстречалися с тобой на вечериночке,
В кино ишел тогда "Багдадский вор",
"Оксфорд" коричневый и лаковы ботиночки
Зажгли в душе моей пылающий костер...
Что-то шальное появилось в его лице, тонкие брови поднялись, голову он слегка откинул, и выражение глаз ежесекундно менялось - от злого к грустному, от грустного к бесшабашному, и наконец все это замерло, и лицо сделалось наглым, вызывающим и в то же время мертвым - все шрамы выступили, рот чуть скосился, кровь отлила от загрубелой кожи, и только один какой-то мускул играл возле виска, мелко бился, подрагивал, дергался.
- Что же вы не подпеваете? - перестав петь и слегка задыхаясь, сказал Жмакин. - Песня хорошая...
Но сам петь больше не стал, выпил рюмку водки, закусил и, обдав всех наглым, но уже и равнодушным взглядом, полез на полку, укрылся с головой пиджаком и сразу же заснул.
Была уже глубокая ночь, когда он проснулся, - ужасно хотелось воды. Все спали, только Малышева стояла возле тамбура, упершись лбом в заиндевелое окно. Услышав шаги, она обернулась, взглянула на Жмакина и опять стала смотреть в искристую, снежную мглу.
- Любуемся? - спросил Жмакин.
- Ага! - ответила она.
- Пейзажик ничего случается. Сфотографировать, взять на память и никогда не возвращаться обратно.
Она промолчала. Жмакин видел ее гибкую шею в растянутом вороте заштопанного свитера и нежное ухо, выглядывающее из-под платка, и думал о том, что мог бы ей порассказать еще про себя и сломить то небольшое уже сопротивление, на которое ее сейчас хватит. Но рассказывать свое, да не про себя ему почему-то не хотелось, и он молчал, продолжая смотреть на Катюшу. Потом спросил:
- Вы ленинградская?
- Да, - сказала она, поворачиваясь от окна. Ее нос смешно побелел, она все время прижималась им к стеклу.
- Учитесь там?
- Учусь, - сказала она, поправляя обеими руками платок.
Он поглядел на ее локти, и ему захотелось вытолкнуть ее из вагона и остаться с нею где-нибудь в пурге. А потом отдать ей все пиджаки и замерзнуть, чтобы она видела - какой он. Но он только спросил, где она учится, и так как спрашивать было уже нечего - закурил папиросу.
- Послушайте, - сказала она, - вот вы рассказали замечательную историю. Ее никто не узнает, вероятно. У меня в Ленинграде живет один знакомый парень - он работает в газете "Смена", он журналист. Хотите, я его к вам приведу и он напишет об этом? Ну, такую статеечку, знаете?
- Вряд ли напишет, - сказал Жмакин.
- Нет, обязательно напишет. Ведь это все-таки героизм...
- Да?
- Конечно!
Ох, как ужасно захотелось ему сказать ей вдруг всю правду о себе, сказать, что он вор, по кличке "Псих", что у него не один привод и не одна судимость и что ему наплевать и на зубного врача с его бормашиной, и на летчика, и на агронома с его томатами, и на Катю, что он сам по себе, а они сами по себе, что непреодолимая стена разделяет их и вечно он будет по одну сторону, а они по другую.
- О моем героизме, значит, дружок ваш напишет? - кривя губы, осведомился Жмакин. - О моей истории?
- Непременно напишет, - чуть-чуть тревожно, словно бы опасаясь чего-то, сказала Катюша. - Обязательно.
- А если бы я был, например, жуликом? - опасно пошутил он. - Тогда как?
- Жуликом?
- Так точно, вором.
Катюша молчала, весело и широко глядя на него большими, светлыми, ясными глазами.
Жмакин засмеялся.
- Ну, ладно, ладно, - сказал он, - запишите мой адресок и приходите. Напишет наш парень статейку, получит дублоны, иначе рублики, культурно с ним отдохнете, в кино или в театре...
И опять засмеялся.
Она записала адрес тюрьмы вместо дома и вместо квартиры номер той камеры, в которой он когда-то сидел.
- Заходите! - сказал он. - Если застанете, буду рад. С корешами познакомлю со своими, интересные типы попадаются...
Рано утром поезд подошел к Ленинграду. Настроение у Жмакина было скверное, болела голова, и когда все вышли на перрон, то вдруг показалось, что ничего здесь хорошего нет, что не стоило так мучиться и что хорошего, конечно, никогда ничего не будет. Он шел вместе с летчиком. Летчик тащил два чемодана, и полное лицо его было восторженным. Жмакин предложил помочь. Они уже вышли на площадь.
- Да-а, город, - тянул летчик, - это городок!
Жмакин взял чемодан летчика, немного поотстал и на Старо-Невском вошел в знакомый проходной двор. Злоба и отчаяние переполняли его. "Рвань! бормотал он, скользя по обмерзшим булыжникам. - Иди в авиацию!" Поднявшись на шестой этаж чужого дома и послушав, тихо ли, он одним движением открыл чемодан, выложил все вещи в узел, покрутился по переулкам и уже спокойно, валкой походочкой, дымя папироской, пошел в ночлежку на Стремянную.
Так рецидивист Жмакин Алексей, осужденный на пять лет по соответствующим статьям Уголовного Кодекса, прибыл в Ленинград ровно на четыре года и восемь месяцев раньше того срока, когда это могло бы произойти по закону.
Тамаркин проворовался
Вернувшись из суда, Лапшин застал у себя в кабинете Окошкина, сконфуженного, словно бы ощипанного.
- Ну? - спросил Иван Михайлович. - Что у вас?
Василий принялся мямлить, испуганно и искоса вглядываясь в непроницаемое лицо Лапшина.
- Ты не ходи вокруг да около! - велел Лапшин. - Ты прямо говори. Не человек, а каша-размазня.
- Тамаркин проворовался! - сказал Василий. - Он в артели работал, там актировал моторы, перебирал их и через другую артель на черный рынок...
- Какой такой Тамаркин? - морщась, спросил Лапшин. Он уже знал, какой это Тамаркин, и от отвращения у него даже засосало под ложечкой, но Василий обязан был все сказать сам, и подробно.
- А тот, помните, ваш день рождения... Вот он был... Вы еще с ним беседовали. В отношении Мюнхена и...
- Я с ним беседовал в отношении Мюнхена? Да ты что, Окошкин?
- Нет, конечно, он ко мне пришел, я не отрицаю, Иван Михайлович, это тот самый, который тогда говорил, что и он и его мама были бы очень рады, если бы мы к ним пришли. Помните?
- И ты к ним пошел?
- То-то и счастье - не пошел. Однажды собрался, а вы меня тут задержали - я и не пошел. Ну, прямо как насквозь вы видели, прямо спасли меня, ведь это надо себе представить кошмар, который мог бы...
- Ладно! Дальше что было?
- Ну и проворовался. Ордер оформлен я на обыск, и на арест. Соучастников тут брали...
- Так я-то здесь при чем?
- Его сажать надо, - сказал Вася, - а мне как-то неловко. Может, вы кого другого пошлете?
- Нет, тебя, - сказал Лапшин. - Именно тебя.
- Почему же меня?
- А чтоб знал, с кем дружить! - краснея от гнева, сказал Лапшин. Некто Тамаркин и некто Тамаркин, а Тамаркин - ворюга...
Краснея все больше и больше и шумно дыша, Лапшин смял в руке коробку спичек, встал и отвернулся к окну.
- Ну тебя к черту! - сказал Лапшин, не глядя на Василия. - Пустобрех ты какой!.. Поезжай и посади его, подлеца, сам, и сам дело поведешь, и каждый день будешь мне докладывать...
- Слушаюсь! - тихо сказал Окошкин. - Можно идти?
- Постой ты! Откуда он у тебя взялся-то?
- Ну, чтоб я пропал, Иван Михайлович! - быстро и горячо заговорил Вася. - Учились вместе в школе, потом я его встретил на улице, обрадовался все-таки детство...
- "Детство"! - передразнил Лапшин. - Дети! И на парткоме еще о своих друзьях расскажешь. Дети - моторы красть! Возьми машину и поезжай, а то он там наторгует! Ребятишки у него есть?
- Нет.
- А жена?
- Тоже нет, официально.
- Подлец какой!
- Да уж, конечно, собака! - сказал Васька примирительным тоном. - Я и сам удивляюсь.
- Удивляешься! - вспылил Лапшин. - Теперь поздно удивляться. Поезжай сейчас же!
И он с силой захлопнул за Василием дверь.
- Теперь поздно! - повторил Окошкин слова Лапшина. - Да, теперь поздно. И все-таки, Иван Михайлович, я выполню свой долг. Вы недаром доверяли Окошкину. Ему можно доверять, клянусь!
Васька иногда любил подпустить патетики.
...Тамаркин служил в переплетной артели "Прометей" и еще по совместительству в организациях под названиями "Свой труд", "Учпомощь" и "Росбумизделие". В "Учпомощи" Тамаркин находился на должности шофера директора, а в "Росбумизделии" для него была использована штатная единица заместителя начальника планового отдела. Что касается до "Своего труда", то здесь Тамаркин числился консультантом. Все это было чудовищно незаконно и как-то необыкновенно нагло организовано. По дороге в "Прометей" Окошкин томился от стыда и обиды, ему все виделся уничтожающий взгляд Лапшина и вспомнилось, как он позвал Тамаркина на день рождения Ивана Михайловича. От стыда сосало под ложечкой и хотелось сказать Тамаркину целую речь, исполненную пронзающих и клеймящих слов, но говорить было уже незачем, да и что понял бы этот мелкий жулик в тех чувствах, которые терзали Окошкина?
