Они столкнулись в узком, заваленном картоном и штуками коленкора коридорчике, причем не Василий остановил Тамаркина, а Тамаркин окликнул его.
- Привет, Окошкин! - крикнул Тамаркин и толкнул Васю ладонью в грудь. Чего это ты к нам попал?
Он протянул руку, но Василий спрятал свою за спину. На Тамаркине был синий подкрахмаленный комбинезон, под ним рубашка из шелка и галстук в горох. На шее он для щегольства имел еще белое кашне.
- Разглядываешь меня? - болтал Тамаркин. - Люблю и на работе культурно выглядеть. А то некоторые есть - еще молодые люди, а уже опускаются. За мной очень мама следит, чтобы я имел тот вид. Знаешь, приходится по делу бывать у больших людей, чтобы не было неудобно...
Рядом за тонкой фанерной стеною грохотала какая-то машина, шипел и шлепал приводной ремень.
- Ты что слушаешь? - спросил Тамаркин. - Это наша индустрия. Тоже кое-что имеем. Как отметил недавно председатель нашей артели - маленькое, но важное дело здесь делаем. Добротный переплет для книги - это продолжение ее жизни. Неплохо сказано, а?
Он неуверенно и немножко испуганно засмеялся, а Окошкин переспросил:
- Продолжение жизни?
И, вынув из бокового кармана ордер, велел:
- Ознакомьтесь.
Сзади, из-за поворота коридорчика вышли два сотрудника Управления. Тамаркина сразу ударила дрожь, он кляцнул зубами, рассердился:
- За кого вы меня считаете?
- Пройдемте! - приказал Окошкин.
- Я сойду с ума! - крикнул Тамаркин. - Пусть знает наш председатель товарищ Дзюба, что вы со мной сделали. В конце концов, это просто произвол.
- Пройдемте! - повторил Окошкин.
- Но куда?
- Попрошу, пройдемте.
На обыске в квартире Тамаркина Вася окончательно убедился в том, что тот - вор. Он понял это, открыв рояль и увидев там шесть сберегательных книжек на фамилию Тамаркина, понял по обилию костюмов, по двум очень дорогим фотоаппаратам, по радиоприемнику, по толстой пачке денег, спрятанной в фаянсовую вазу для цветов, по пишущей машинке.
- Зачем вам пишущая машинка? - спросил Василий. - Что вы - работаете машинисткой?
- Да! - с вызовом ответил Тамаркин. - Допустим! И вас это, кстати, совершенно не касается, товарищ Окошкин...
Толстая мадам Тамаркина, которая всхлипывала, стоя у двери, крикнула:
- Странно, почему машинка привлекла ваше внимание? Почему вы интересуетесь сберегательными книжками? Или есть такой закон, что должна быть только одна сберегательная книжка? Или мальчик не имеет права делать сбережения? Может быть, мы кушаем исключительно кашу на воде и все откладываем на черный день? Шесть книжек - какой кошмар! А сколько книжек у товарища Дзюбы - это вам известно?
- Оставьте, мама! - крикнул Тамаркин с дивана. - Вы понимаете, что вы несете?
- Ой люди, боже ж мой, что за люди! - вздохнул понятой - дворник. - Это же надо - шесть книжек!..
Когда обыск был окончен, Тамаркин попросил:
- Скажите, товарищ Окошкин, я еще могу немного покушать напоследок? Или это не положено? Я хочу делать только то, что можно, а если нельзя, то я не буду ставить вас в сложное положение.
- Можете прощаться! - сурово сообщил Окошкин.
Мадам Тамаркина страшно закричала, сотрудники вдвоем принялись опечатывать комнату Тамаркина. Запахло сургучом, дворник вздохнул:
- Значит, теперь прощайте, Боречка! Пошиковали, погуляли, теперь все.
- За что? - спросил Тамаркин в машине. - Именем школьной дружбы - я требую ответа. Что я такое сделал?
Василий молчал и смотрел в окно.
- Тогда берите Дзюбу тоже! - произнес Тамаркин. - И Солодовникова. И обоих кладовщиков. Что я в их руках? Пешка! Ребенок! Вы думаете, я делал комбинации? Вы думаете, они святые? Весь "Прометей" - это жулик на жулике. Если хотите знать правду - они меня втянули в это дело. Я ничего особенного не хотел. А когда мы первый раз поужинали в "Европейской", когда приехал Солодовников, когда...
Он вдруг заплакал.
- Вот тогда...
И, схватив Василия за руку, зашептал:
- Послушайте, Вася, мы же все-таки с вами сидели на одной парте, Васечка, разве такое можно забыть...
- Никогда я с вами на одной парте не сидел, - вырвав руку, сказал Окошкин. - Я с Жоркой сидел и с Перепетуем. А вы всегда слоеные пирожки на переменах кушали, с дружком вашим Блимбой. У меня память тоже как-нибудь сохранилась...
Сдав Тамаркина, Окошкин явился к Лапшину и доложил. От Ивана Михайловича он сбегал к врачу и смерил себе температуру. Было тридцать восемь и шесть, и в горле оказались налеты.
- Надо идти домой! - сказал врач. - И в постель, да-с. Чаю с малинкой, аспиринчику можно таблеточку...
Почесав вставочкой густую бровь, он написал рецепт и объяснил:
- Вот это микстурка, а это - полоскание...
- Товарищ доктор, а вот я слышал, - сказал Окошкин, - будто открыто новое лекарство. Препарат какой-то... Саль... или суль...
- Покуда разговоры есть о сульфидине. Ну да посмотрим, я, дорогой товарищ, очень много на свете прожил и чрезвычайно много всяких открытий помню. Возникают и исчезают...
Щеки у Окошкина горели, и по спине пробегал неприятный холодок. Настроение у него было приподнятое, и хотелось действовать. Побужинский в своем маленьком, очень чистеньком кабинете допрашивал Тамаркина. У того на сытом личике была написана готовность и приветливость, он кивнул Васе и сказал, как доброму другу:
- Вот - даю самые правдивые показания. Ничего не скрываю. Сейчас занимаемся деятельностью в кавычках нашего председателя, гражданина Дзюбы. Надеюсь, что органы следствия разоблачат и разгромят всю преступную шайку... Ну... и мои откровенные показания будут учтены...
И, обернувшись к Побужинскому, Тамаркин спросил:
- Итак, пойдем дальше?
- Пойдем! - загадочно ответил Побужинский. - Отчего же не пойти...
Ночью Вася бредил, а Лапшин и Антропов играли в шахматы, и Александр Петрович говорил:
- Не понимаю я вас, Иван Михайлович! Зачем вам понадобилось посылать его за Тамаркиным? Он молод, это его школьный друг, сложное, щекотливое положение...
- Ничего, будет знать, с кем водиться! - вздохнув, сказал Лапшин. - И злее станет. А что касается до щекотливых положений, Петрович, то вы с этим делом немножко того... высоко берете... Попроще надо на некоторые дела смотреть...
- Это в каком же смысле?
- Да вы знаете, в каком... в любом эдаком...
Антропов подозрительно взглянул на Лапшина, но ничего не ответил, только сурово сдвинул брови. Погодя, мотая конем над доской, вдруг вспомнил:
- Когда болел сыпняком, то все время бредил. И знаете ли чем? Тем, что свет какой-то звезды долетает до нас через две тысячи лет. Это казалось чудовищно страшным...
- Почему же страшно? Две так две! Пусть себе...
- Врешь! - с постели крикнул Окошкин. - Неправда! И не имеешь права...
- Разбирает парня! - сказал Лапшин и внимательно посмотрел на Василия.
...Из Управления Иван Михайлович два раза звонил по телефону, и оба раза ему отвечал Окошкин.
- А ничего! - говорил он. - Слабость, мысли какие-то глупые...
- Какие же, например, глупые?
- А вот - помру, как - с оркестром хоронить станете? На лошадях или при помощи автомототранспорта? Кто речь скажет? Может, сам начальник, а может, кому поплоше велят...
- И верно, что мысли глупые.
- Я ж сам говорю. И еще в отношении товарища Бочкова. Я с ним в субботу поругался, так он на похороны пойдет или нет? Ты спроси у него, Иван Михайлович, скажи, что я беспокоюсь...
Погодя Окошкин позвонил Лапшину и спросил томным голосом:
- Иван Михайлович, как ты считаешь, можно мне, вторую тарелку щей? Патрикеевна не дает...
Лапшин швырнул трубку.
От безделья и скуки Окошкин известил всех своих знакомых, что тяжело, может быть даже смертельно, болен, и поэтому, когда Лапшин вернулся домой, телефон беспрерывно трещал и Василий с кем-то подолгу и очень жалостно объяснялся. Пока обедали, Иван Михайлович терпел, потом рассердился:
- Может, и довольно, а, Василий Никандрович?
Телефон опять зазвонил, Вася сказал в трубку:
- Все! Закрыто на переучет. Сам с работы вернулся, ясно?
И бешено стрельнул в Лапшина хитрыми, веселыми глазами.
Иван Михайлович разулся и, наморщив лоб, сел возле радиоприемника. В эфире не было ничего интересного. Женский голос читал из "Крестьянской газеты", потом диктор объявил, что будут исполняться вогульские народные песни. Окошкин рассказывал:
- А я тут без вас прочитал, Иван Михайлович, что будто уже скоро построят такую машину - телевизор, что ли? И радио можно слушать, и кино на дому смотреть, и постановку, и что хочешь... Поразительное дело: вот препарат сульфидин...
- Помолчал бы...
- Ей-богу, целый день молчал...
- Ну и сейчас помолчи. Телевизор, сульфидин. Ой, Вася, Вася...
- Да ведь интересно, Иван Михайлович... Честное слово, расскажу не хуже радио. А вот радио вы слушаете, а Окошкина Васечку, больного человека, - не хотите...
Иван Михайлович отмахнулся. Радиодиктор с железными перекатами в голосе говорил, кто кого будет играть в пьесе, название которой Лапшин прослушал.
