со своей программой, своей мечтой о счастье, со своей неудовлетворенностью. Саяра страшится инерционного ритма бытия, адаптации к обыденности, жалкого прозябания, не сулящего ни взлета, ни разнообразия впечатлений. Акрама гнетет творческий кризис, недовольство собой, холодной тяжеловесностью своих архитектурных решений. Хамида бунтует против патриархальных догм, предписывающих послушание мужу, безропотность, против повадок колхозного председателя Тураба, который «всех, держит в кулаке». Однако и Тураб отнюдь не злой человек, не самодур. Он толковый хозяйственник, патриот своего кишлака, пекущийся о его процветании. Правда, пекущийся на свой лад, стараясь уладить любые конфликты по-домашнему, не вынося сор из избы, ориентируясь на ту же деревенскую молву, на обычаи.
Писатель относится к порывам и запросам своих персонажей без предубеждений. Ему важно выслушать каждого, сравнить всевозможные резоны, проникнуть с поверхности фактов в их глубину. Возмущаясь ветреностью Саяры, Акрам саркастически одергивает себя: «Если тебе Саяра не по нраву, то почему в свое время не женился на той, которую тебе сватала мать? Она бы исправно готовила тебе обед, нянчила детей, охраняла бы твой покой и уют». По всей повести А. Якубова разлита ирония над готовыми рецептами, над спасительными панацеями. Не всякая традиция плоха, не всякая новация — благо? Тогда чего же проще — «хорошее надо взять, а плохое отбросить». Но, как замечает Тураб, «это просто сказать, а в жизни все получается иначе».
Ах уж эти альтернативы: сельское — городское, архаичное — современное! Ах эти категорические или — или! Они сплошь и рядом не приводят к истине, но затуманивают ее. А истина для А. Якубова слита с человечностью, с гармонией индивидуального и общего, с уважением к личности. И подлинны только такие нравственные ценности и решения, которые раскрепощают и возвеличивают душу, высвобождают созидательную, творческую энергию. К этим ценностям, к этим решениям идут и Саяра, и Хамида. Первая преодолевает искушения мнимой свободы от обязанностей, вторая порывает путы, которые лишали ее самостоятельности, обрекали на разлад с совестью.
Повесть «Птица жива крыльями», казалось, свидетельствовала о постоянстве интересов автора. Она закрепляла его репутацию исследователя современности, разведчика новых конфликтов. Как ни парадоксально, к историческому роману писателя тоже привела злоба дня. Дело в том, что на стыке шестидесятых — семидесятых годов развернулась дискуссия о судьбе книгохранилища Улугбека. По этому поводу в печати высказывались самые разноречивые толки. И, захваченный ими, А. Якубов намеревался создать чуть ли не приключенческую повесть об исчезнувших фолиантах, предложив свою версию событий. Однако в процессе работы титаническая фигура Улугбека оттеснила первоначальный замысел на второй план. Впрочем, отход от нынешней действительности был недолгим.
Опубликованный в 1977 году роман «Совесть» сохраняет в себе устойчивые генетические признаки прозы А. Якубова.
Как и прежде, художник создает прихотливую композиционную структуру, где у каждого персонажа есть своя сольная партия, где каждый поочередно попадает в фокус лучей.
Как и прежде, он равно внимателен и к событийной, и к психологической канве.
Как и прежде, увлечен расследованием случившегося.
Столь же очевидно пристрастие автора к определенному типу характеров. Подобно Муяссар из романа «Трудно быть мужчиной», Латофат жила книжными идеалами, романтизированными представлениями о людях. Черты другого героя книги, Эртаева, просвечивают в портрете преуспевающего дельца Джамала Бурибаева. Та же склонность к демагогии, та же обходительность, скрывающая волчью хватку. Есть свой «прототип» и у председателя колхоза Атакузы Умарова. Это Тураб из повести «Птица жива крыльями». Своенравный, властный, лукавый Тураб, который противоречивостью своих поступков озадачивал окружающих.
Однако, говоря о преемственности, я имею в виду не повторы, а углубление.
Роман «Трудно быть мужчиной» завершался поражением Эртаева. Провожая на фронт новобранцев, майор Клыч торжественно обещал: «Они будут добивать на фронте врага. Но и мы, их отцы, не будем сидеть здесь без дела. К их возвращению мы должны очистить наш воздух от карьеристов, стяжателей, которые присосались к советской власти, к партии… И мы это сделаем, обещаем это вам, сыновья!..»
Увы, собрат Эртаева Джамал благополучно вынырнул сухим из воды. Даже побывал в кресле замминистра. Да и теперь весьма влиятельная персона. Как-никак начальник республиканского управления «Сельхозтехники».
Концепция действительности в новом романе обрела многомерность, стала более трезвой и конфликтной.
Вспомним «Трудно быть мужчиной». Там картины военных лет лишь изредка перебивались отступлениями в прошлое персонажей. Причем самое близкое — в первые годы колхоза.
Хронологическое пространство «Совести» объемнее, вместительнее. Корни нынешних столкновений уходят в толщу лет. В скованности, подавленности Фазилат — отзвук потрясений войны. Ведь это тогда циничный Джамал Бурибаев обманом разлучил ее с любимым, растоптал веру в людей, в чистоту и добро. А профессор Нормурад Шамурадов? Еще в тридцатые годы он испытал предательские удары, нанесенные бывшим учеником Вахидом Мирабидо-вым. Она до сих пор памятна, эта крикливая статья под хлестким заголовком «Невежество или злой умысел?».
Отшумевшие, канувшие в небытие страсти? Однако Вахид Мирабидов по-прежнему процветает, по-прежнему выдает конъюнктурные поделки за фундаментальные научные открытия. Хотя и стал осторожнее, обрел респектабельность, академический лоск.
И не сегодня, не вчера началось противоборство Нормурада и Кудратходжи. Его исток — годы революции, когда сын бедняка и сын богатого торговца стали по разные стороны баррикады, его разгар — классовые битвы дней коллективизации. И теперь, обводя глазами скромную комнату профессора, состарившийся, спившийся, но ничего не забывший Кудратходжа насмешливо замечает: «Нормурад-ишан делал революцию, верой и правдой служил советской власти больше пятидесяти лет, и вот награда… За твою верную пятидесятилетнюю службу наградили этой сырой, хе-хе, кельей!..»
Кудратходжа оценивает смысл прожитого величиной материальных приобретений и утрат.
Нормурад — величиной и величием совершенного.
Герои узбекского писателя словно бы включаются в ту страстную полемику о предназначении человека, о целях самоосуществления, которую ведут в романе эстонца П. Куусберга «Капли дождя» Андреас Яллак и Эдуард Тынупярт, а в романе литовца М. Слуцкиса «На исходе дня» — Наримантас и Казюкенас. И так же, как там, точкой отсчета, критерием истины служат идеалы Октября.
Настоящее в «Совести» — это итог и рубеж. На его территории проблемы, унаследованные от минувшего, встречаются с нынешними, преломляются в них. Так повествование о современности насыщается чувством истории, выливается в разговор о движении народной судьбы.
В шквальные дни разносов и проработок, вызванных статьей Мирабидова, профессор Шамурадов узнает о существовании тогда еще малоизвестного ленинского документа — декрета об освоении Голодной степи: «Вот эта-то птица счастья, неожиданно прилетевшая от самого Ленина, и спасла его».
Стечение обстоятельств, конечно, случайное. Но сам эпизод из числа ключевых. Писатель неустанно поверяет мысли, побуждения, поступки персонажей ленинскими нормами, ленинскими принципами.
С отчетливой установкой на синтез связана в романе и масштабность изображения. А. Якубов стремится рассмотреть современность целостно,
