Ланде, широко раскрыв глаза и рот, с нескрываемым страхом смотрел на нее, и ему казалось, что это не Соня, а какой-то маленький злобный дух.
Скандал на бульваре взмыл слюнявую, грязную и липкую, как болотный дух, волну возбужденной сплетни. Имя Марьи Николаевны трепалось по всему городу в связи с именем Ланде, и куда бы она ни приходила, ее встречали с острым любопытством и худо затаенным радостным презрением. Загнанная, потерявшаяся девушка металась из стороны в сторону, бессильно стараясь победить что-то грязное и холодное, невидимо окружавшее ее. Иногда наступало молчаливое отчаяние, ей казалось, что вся жизнь пропала, и тогда в наступившей тишине, вырастая, как огненный цветок, из стыда, отчаяния и чувственной обиды, в ней подымалась жгучая ненависть к Ланде.
Но когда он в первый раз пришел к ней, все-таки в душе ее шевельнулась смутная надежда на то, что все еще изменится, пройдет, как гадкий сон, и тогда снова будет так хорошо, светло и радостно как прежде.
Ланде вошел тихо; голова у него через щеку и глаз была повязана толстым белым бинтом и казалась уродливо громадной, как исполинский белый одуванчик, покачивающийся на тоненьком шатком стебельке.
— Здравствуйте!.. — тихо сказал он.
Марья Николаевна растерянно встала и, не здороваясь, перебирала дрожащими пальцами по краю стола. Было в ней что-то прекрасное, беспомощное и жалкое.
— Я пришел сказать вам… — начал Ланде, подходя и беря ее за руку. Рука задрожала, и девушка подняла на него большие влажные глаза.
— Я пришел… — повторил Ланде. — Если бы вы знали, как я люблю вас, Марья Николаевна!.. — с неожиданным напряжением вскрикнул он. — Вы мне кажетесь такой светлой, такой прекрасной, такой святой, как ангел!..
Глаза девушки трогательно просветлели, нежные выпуклые губы чуть-чуть вздрогнули в попытке несмелой улыбки. Сердце глухо и радостно стало биться в груди.
Ланде было трудно говорить, он тяжело передохнул и сжал пальцы.
— Только я не могу быть вашим мужем… — вдруг упавшим голосом докончил он.
Марья Николаевна так вздрогнула, как будто что-то тяжелое ударило ее по лицу. Нарождавшаяся радость и надежда вдруг упали в какую-то бездну, а из нее выросло с быстротой молнии сознание омерзительно грубой, смертельной обиды.
— Что это… насмешка? — звонким и в то же время зловеще тихим голосом проговорила она, вся выпрямляясь, как змея, которой наступили на хвост.
Холод и горе обняли Ланде; с печальной укоризной он посмотрел ей в глаза.
— Вы же знаете, что нет… Никогда я ни над кем не смеялся, а тем более над вами… Зачем же так говорить?.. Я сказал то, что чувствую: я вас люблю, только не так… Я ведь никогда не любил женщину так… Я не знаю, может быть, я урод… Но неужели нет другой любви… и непременно надо это?.. Я не могу… Поймите меня!..
Ланде путался в бессвязных нелепых словах, напрасно стараясь облечь в них горячее чувство мучительной жалости и горя, но Марья Николаевна уже не понимала его: между ним и ею как бы захлопнулась тяжелая дверь, сквозь которую слова пролетали искаженные, утратившие свой смысл и приобретавшие особое, оскорбительное, злое значение. Стыд и ненависть к нему встали в ней с потрясающей силой. У нее на минуту замерло сердце и закружилась голова. Слов она не слышала, в ушах стоял какой-то гул, и белый шар на тоненьком стебельке кошмарным безобразным комком лез ей в глаза.
— Я и не прошу вас… Уйдите!.. — сквозь стиснутые от внутренней боли зубы проговорила она.
Ланде машинально держал ее за руку, и это было ей уже противно. Бессвязные слова прыгали на его дрожащих губах, и он вкладывал в них всю душу, полную страдания и любви; но девушка с неестественным выражением тупой злобы и омерзения, закусив нижнюю губу, молча вырвала руку.
— Оставьте… меня! — повторила она не своим голосом.
Ланде машинально тянул ее руку к себе и вниз, и глазами, полными муки, старался заглянуть ей в душу. Она, как глухая, не отвечала ему, не смотрела на него. То светлое чувство, которое Ланде возбуждал в ней и которое пробудило требовательную жадную любовь, теперь обратилось в слепую ненависть, и чем больше старался Ланде победить ее, тем больше обострялась она. Огромное напряжение его бессильно ударялось и скользило по этой ненависти, не проникая в душу, как обнаженное кровавое сердце, брошенное с размаха на твердый холодный лед.
— Милая, поймите меня… Ведь есть же другая любовь… есть? — сжимая ей пальцы, говорил Ланде.
— Да пустите же! — с дикой тупой болью проговорила она. — Мне же больно.
Ланде опомнился и выпустил ее руку.
— Простите меня, — я не хотел… — пробормотал он упавшим голосом.
Девушка взглянула на него искоса с узким и злым презрением. С неестественным спокойствием она поправила волосы, роняя шпильки на пол, и вдруг пошла мимо него вон из комнаты, неприступно холодная и враждебная.
Вокруг Ланде стало пусто и темно, и как будто даже холодно. В окна вливались синие мертвые сумерки и наполняли комнату. В наступившей тишине, казалось, еще горели обрывки напряженного горячего шепота.
— Марья Николаевна! — тихо позвал Ланде, и одинокий голос его разбудил в темном углу что-то насмешливо гулкое.
Дверь тихо скрипнула, и вошла девчонка, держа перед собой сложенную бумажку. У нее были круглые глупые глаза, и смотрела она на Ланде с испугом, как зверек.
Ланде машинально взял записку и прочел: «Ради Бога, оставьте меня! Может, я дурная, гадкая, но вы меня мучите. Я не могу, я вас ненавижу, вы мне противны… как гадина!» — было прописано криво и неестественно надавленным почерком.
«Надо оставить ее»… — смутно и уныло промелькнуло в голове Ланде.
— Хорошо, скажи барышне, что я больше не приду… — твердо и ласково сказал он, взял фуражку и ушел. В нем было чувство бесконечного бессилия, как у человека, ставшего перед стеной.
«Надо уйти, уехать… куда-нибудь, чтобы не доставлять ей лишних страданий», — думал Ланде.
— Было уже совсем темно, когда его окликнул Ткачев. Черный и худой, он подошел откуда-то из сумрака.
— Иван Ферапонтович, — глухо проговорил он, — Бога для… поговорить… Я вас третий день выглядываю.
Ланде с радостью остановился.
— Здравствуйте, милый! Да отчего же вы ко мне не пришли?.. Я так рад бы вам был…
Ткачев застенчиво ухмыльнулся, пожимая его руку жесткими пальцами.
— Я, может, и пришел бы… Да у вас там люди… а мне промеж себя поговорить… — пробормотал он.
— Ах, как я рад, Ткачев, что вы, наконец, пришли! — весь волнуясь, говорил Ланде, крепко пожимая ему руки. — Может быть, пойдем ко мне? Будем пить чай. Я вам все про себя расскажу… Мне не с кем теперь поговорить… а многое надо высказать… Вот и сейчас… Пойдемте, милый!
— Что ж, пойдемте! — тихо согласился Ткачев.
Было уже недалеко, и они дошли молча. Ланде зажег лампу, принес чаю, сел против Ткачева и любовно посмотрел ему в глаза.
— Если бы вы знали, Ткачев, какую вы мне радость своим приходом доставили!.. — сказал он, ясно улыбаясь.
— Я давно хотел прийти… еще с того… как в лесу… — застенчиво и кося в сторону, ответил Ткачев.
— Да, да!.. — радостно отозвался Ланде.
— А как этот вас ударил, так у меня все и осветилось!.. Тут я и понял… что правда не на моей стороне, а на вашей. Нету, Иван Ферапонтович, другого человека, как вы! — с внезапным порывом сказал он и даже привстал.
Ланде радостно смеялся.
— Как вы это хорошо сказали, Ткачев! Ткачев напряженно вздохнул, как будто приготовляясь поднять огромную тяжесть.
— Я так полагаю, Иван Ферапонтович, что… не могу я этого высказать…
— Говорите, Ткачев! — Вы теперь все хорошо скажете! — успокоительно погладил его по руке Ланде. — Говорите и чай пейте…
— Я скажу… я ведь затем и пришел… Вы слушайте, Иван Ферапонтович!..
— Я слушаю…
— Все, что я вам тогда в остроге наговорил, все это так, от отчаяния! Столько я страдал, столько зла и несправедливости и подлости видел, что в человеке изверился… Думал, что уж так и будет!.. Сволочь человек, и конец!.. Куда ни посмотрю, — одни звери кругом!.. Такое меня отчаяние, такая злоба взяли, что я и передать вам не могу… Да вы и не поймете, Иван Ферапонтович!.. Возненавидел я и людей, и себя, и жизнь!..
Ткачев, вытаращив глаза, с трудом передохнул. Ланде грустно смотрел ему в глаза и тихо гладил по руке.
— Да уж… А вы мне глаза открыли, Иван Ферапонтович… — задрожавшим голосом проговорил Ткачев. — Только по вас я увидел, что значит истинный человек!.. Какой может быть человек!.. Тут я и вспомнил, как Господь Содом и Гоморру за двух праведников пощадить хотел… И подумал я, что такой человек может жизнь перевернуть…
— Ткачев! — хотел перебить Ланде.
— Нет, вы постойте, — властно остановил Ткачев, — подождите… Я знаю, теперь вас не всякий и понять-то может, но оно пройдет, сквозь все пройдет!.. После вспомнят, поймут… Только бы вы… У меня, Иван Ферапонтович, вот какой план…
