глаза, отдать ей последний поклон.
И живет в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Виноватый перед бабушкою, я пытаюсь воскресить ее в памяти, поведать о ней другим людям, чтоб в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали они ее, и была бы ее жизнь беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта, — да от лукавого эта работа. Нет у меня таких слов, которые бы смогли передать всю мою любовь к бабушке, оправдали бы меня перед нею.
Я знаю, бабушка простила бы меня. Она всегда и все мне прощала. Но ее нет. И никогда не будет.
И некому прощать…
Как часто не успеваем мы туда, где нам надо быть по высо-чайшему долгу сердца. Как нередко мешают нам проявить чувства признательности какие-то второстепенные обстоятельства и преграды. Как не хватает нам времени сделать низкий поклон тем, кто снарядил нас в жизненную дорогу, снабдив знаниями и верой.
Поэтому-то и вызывает щемящую боль, воскрешая видения памяти, «Последний поклон» В. Астафьева, и грустно отзываются в душе последние строчки книги: «И живет в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Виноватый перед бабушкою, я пытаюсь воскресить ее в памяти, поведать о ней другим людям, чтоб в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали они ее, и была бы ее жизнь беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта…» «Я терял близких людей, и всякий раз, оставаясь жить на земле дольше, чувствовал не только вину перед ними, но и желание рассказать о том, что это были за люди и как печально, что их не стало».
Двадцать лет писалась эта книга. Рассказы и картины жизни появлялись «вразброс», как сказал автор, когда он еще не знал, что это «часть продолжающейся в нем книги». Памятный поклон от него идет в далекие годы детства и молодости.
Сколько уже написано о детстве, и о тех годах, которые называются юностью! Много. И еще больше будет написано. Цепь жизни: рождение человека — детство — юность — любовь, страсть, трагедия — старость — смерть — извечна и постоянна. И в ее перт вом звене человек постигает мир, сохраняя радостное предчувствие будущего, оптимизм и открытость.
В эти годы проходит второе рождение человека — утверждается в нем трудолюбие, честь, доброта, умение себя отстоять. Или входят в его душу другие понятия и представления — о жизни. И как же нелегко детскому и юношескому уму разобраться в действительных человеческих ценностях, проверить их на весах поступков и времени, научиться отличать их суть от формы.
Старшие знают, что всякое жизненное правило, облаченное в любые слова, много не значит, если оно не проверено временем, не устояло в соприкосновении с практикой. Постигать действительную ценность отношений, различать истинность слова учится человек в детстве и юности. Но как не просты впечатления этой детской жизни. И какой жизненный курс закладывают они. «Последний поклон» — об этом отрезке человеческой жизни, всегда привлекающем внимание читателя. Можно вспомнить, как после опубликования «Детства» Горького появились сотни отзывов, оценивавших повесть, как одно из выдающихся произведений нашей литературы. «Книга Ваша хорошая, совестливая», — писал автору М. Пришвин. Молодого Д. Фурманова поразила картина закалки и воспитания жизнью характера маленького героя книги. «Есть в нем инстинкт живой жизни, есть… стремление цепляться за корень и не дорожить тем, что прилипает, приклеивается по сторонам».
Нет, это детство было далеко не благостное, в нем отражалась подлинная картина жизни общества, острые социальные конфликты. Это не нравилось либерально-буржуазной критике. Так, писатель-декадент Федор Сологуб писал о «Детстве» Горького: «Читаешь и досадуешь. Невольно вспоминается благоуханное детство Льва Толстого. По контрасту такое злое и грубое это детство. Дерутся, бьют, порют… Какой-то сплошной садизм, психологически совсем не объясненный… Все ждешь, что в темные узкие души этих людей прольется свет творящего искусства…» Зато марксистская критика дала высокую оценку произведению М. Горького, она увидела в нем отражение важнейших общественных процессов. В частности Р. Люксембург отмечала: «Личная судьба Горького символична для русского пролетариата как класса… Это явление конечно непостижимо для культурных мещан, принимающих хорошее освещение улиц, аккуратное железнодорожное движение и опрятные стоячие воротнички за культуру, а неумолчный стук парламентских мельниц за политическую свободу».
Да, многое видно через призму детства, и было бы узостью записывать произведения о детстве в разряд некой особой детской литературы. Но вернемся к «Последнему поклону». Многоголосье этой повести поразительно. И дело не в том, что писалась она в разные годы, причина такой полифоничности заключается в том, что авторская память заставила зазвучать, оживила необычайно выразительные голоса его земляков, и все они вместе воссоздают неповторимое звучание времени. Суровые и скорбные мелодии в повести перемежаются озорными частушечными напевами. К основной авторской мелодий присоединяются затейливые подголоски, и сама она разветвляется на отдельные голоса, то выходящие на первый план, то затихающие для того, чтобы уступить место другим. И воспринимается повесть как широкая раздольная народная песня, так трогающая нашу душу. Ведь недаром композитор академик Б. А. Асафьев особо выделял из всех форм русского народного творчества протяжную песню, считая ее «одним из высших этапов мировой мелодической культуры».
Звучание музыки «Последнего поклона» слышится долго после окончания чтения, особенно запоминается один постоянный и утверждающий мотив. Это мотив Великого Енисея…
В почте, с которой меня однажды познакомил Михаил Александрович Шолохов, было письмо от одного из сибирских его почитателей. Он писал: «Неповторимая по красоте поэма о Тихом Доне навечно вошла в золотой фонд мировой классики. Прочитав «Тихий Дон», невольно скажешь: «Да, я был там, искупался в этой реке, видел донские степи и дышал чудесными запахами цветов. Я беседовал с казачками и замечал острый Аксиньин взгляд… Сибирь — сказочно богатый край, и сибиряки достойны высокой чести. И мы по-доброму завидуем, что такая песня сложена о Тихом Дюне. И мы грустим, что такой песни еще никто не написал о могучем богатыре Енисее». Думаю, сегодня мы можем сказать, что у сурового и раздольного Енисея (безусловно, речь идет и о всем Центральносибирском крае) есть певец — с глуховатым, тревожным, берущим за душу, голосом, с грубоватым, сильным и звучным, достигающим далеких окраин, словом. На литературной карте страны, наряду с миром людей, проживающих на берегах раздольной Волги, тихого Дона, седого Днепра, угрюмой Лены, благородной Невы, полно и четко обозначился Енисей — с его суровыми и жизнестойкими, с его добрыми людьми.
Енисей — многозначный символ. Он вбирает в себя историю, опыт, человеческие
