-- Бабуля, солнышко! Ты не сердись, пожалуйста: я сегодня у Верки заночую.
Бабуля все-таки рассердилась: Нинкастрадальчески слушаланесколько секунд, потом сказалас обезоруживающей улыбкою:
-- Ну бабу-у-ля! Я тебя умоляю! -- и положилатрубку.
-- А ты, -- дождалась мастерицамоментаоставить последнее слово засобой, -аты, выходит -- целочка!
Темно-сиреневая вечерняя площадь у трех вокзалов кишеланародом. Нинкавынырнулаиз метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, атауже махаларукою.
-- Привет.
-- Привет, -- заглянулаНинкав тяжелый подругин пакет, полный материалом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей колбасы. -- И ты же их еще кормишь!
-- По справедливости! -- слегкаобиделась страшненькая подруга. -- Их выпивка -- нашазакуска. Водказнаешь сколько сейчас стоит?
-- А что с меня? -- хоть Нинкаи полезлав сумочку, авопрос задалакак-то с подвохом, и подругаподвох заметила, решилане рисковать:
-- Даты чо?! Нисколько, нисколько, -- и для подтверждения своих слов даже подпихнуланинкину руку с кошельком назад в сумочку.
-- Понятненькою
-- Только, Нинка, этою слышишью Ты рыжего, ладно? Не трогай. Идет?! Ну, который в тельнике.
Нинкаулыбнулась.
-- А где жю женихи-то?
-- Забилетами пошли. Давоню -- кивнулаподруга, амы, не больно интересуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою, успев только краем глазазаметить, как двое парней с бутылками в карманах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись, вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который, вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими частыми электричками пикового часа.
-- В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мытищи, Пушкино, далее -- по всем пунктамю
Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся напороге сортира, слегкапокачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты восстановим сюжет по мизансцене: наодной из кроватей, пыхтя и повизгивая, трудятся подругаи снявший тельник рыжий в тельнике, априятель его, уткнув голову в объедки-опивки, спит занечистым столом праведным сном Ноя.
Нинкапытается разбудить приятеля: спервапо-человечески и даже, что ли, с нежностью:
-- Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю, будем? Лапал, лапал, заводилю -- но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: -- Ты! Ф-фавён! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюдапритащил, а?! -- колотит по щекам, приподнимает заволосы и со стуком бросает голову женихаin statu quo, получая в ответ одно мычание, -- все это под аккомпанемент застенных магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов -- и, наконец, отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает дверь.
-- Ниню куда?! -- отвлекается от сладкого занятия подруга. -- Чо, чокнулась? Времени-то! Ночевалабю
-- Ага, -- гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, налоктях приподнявшись над подругою. -- Он к утру отойдетю
юНо Нинка, не слушая -- коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши, -вон, наулицу, в неизвестный городок, и мчится назвук проходящего невдали поездапод редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам, матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке натыкается нарасставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.
Нинкаосекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половинку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает над головою:
-- Пошел прочь -- убью! Ф-фавён вонючий! -- и мордоворот отступает, видит по глазам нинкиным, что и впрямь -- убьет.
-- Е..нутая, -- вертит пальцем у виска, когдаНинкаскрывается заповоротомю
Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочканервно пританцовывает накраю платформы, ежесекундными взглядами в черноту торопя электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав ноги, сфокусировав глазанабесконечность, наполуполоманной скамейке.
Электричка, предварив себя ослепительным светом прожектора, словно из преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипею Нинка, не вдруг одолев ступор, едвауспевает проскочить меж схлопывающимися дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке полсигареты, пуская дым через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь -- и входит в вагон, устраивается, где поближе.
Колесапостукивают успокоительно. Вагон, колеблясь, баюкаетю
В противоположном конце -- длинновласый бородач уставился в окно: молодой, в черном, в странной какой-то нанинкин вкус шапочке: тюбетейке -- не тюбетейке, беретике -- не беретике.
Нинкабросает напопутчикаодин случайный ленивый взгляд, другой, третийю Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинкавстает, распахивает плащик, решительно одолевает три десяткаметров раскачивающегося заплеванного пола, прыскает по поводу рясы, спускающейся из-под цивильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив и, не смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или, наоборот, заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу наногу.
Длинновласый недолго, равнодушно глядит наНинку и отворачивается: не вспыхнул, не покраснел, не раздражился.
Второе занынешний вечер пренебрежение женскими ее чарами распаляет Нинку, подталкивает к атаке:
-- Вы поп, что ли? -- спрашивает онасовершенно ангельским голоском. -- А я как раз креститься собралась. По телевизору всё уговаривают, уговаривают. Почти что уговорилию
-- Иеромонах, -- смиренно-равнодушно отвечает попутчик.
-- Монах? -- сноване может удержаться Нинкаот хохотка. -- Так вам чегою этою ну, это самоею запрещено, да? -- и еще выше поддергивает юбочку. -- А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.
Направой руке, набезымянном пальце, там, где мужчины носят обыкновенно обручальные кольца, сидит у монахабольшой старинный перстень: крупный, прозрачный камень, почти бесцветный, чуть разве фиолетовый, словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие от времени серебряные лапки.
-- А чего не смтрите? Соблазниться боитесь? Или вам и смотреть запрещено? -- и Нинказабирается наскамейку с ногами, усаживается наспинку: несжатые коленки как раз напротив монаховалица.
Монах некоторое время глядит наколенки, наНинку -- столь же холодно, равнодушно, без укоризны, и тупит глазадолу.
-- Бедненькие! -- сочувственно качает Нинкаголовою. -- А я, знаете, я уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф насвете. Мне б вот запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая -- я бы и жить не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когдакончаешь, словно небо размыкаетсяю светю и ни смерти нету, ни одиночестваю
Монах бросает наНинку мгновенный, странный какой-то взгляд: испуганный, что ли, -- и потупляется снова.
-- Слушайте! авы что -- вообще никогдане трахались? -- то ли искренне, то ли очень наэто похоже поражается Нинка. -- А с ним у вас как? -- кивает нанеприличное место. -- В порядке? Действует? Встает иногда? Ну, -- хихикает Нинка, -- по утрам, например. У меня один старичок был, лет под пятьдесят; так вот: вечером у него когдавстанет, акогдаи нет; зато по утрам -- как из пушки! Или когдамясанаедитесь? А, может, и он тоже у вас -- монах? И черную шапочку наголовке носит? Ох уж я шапочку-то с него бы сняла!..
Глаз у Нинки разгорелся еще ярче, самазарумянилась, похорошеладонельзя.
Монах встал и пошел. А, вставая, уколол ее совершенно безумным взглядом, таким, впрочем, коротким, что Нинкадаже засомневалась: не почудилось ли, -- и таким яростным, страстным!
Онапогляделавслед монаху, скрывшемуся затамбурной дверью, и отвернулась к окну, замерла: то ли взгляд-укол вспоминая-переживая, то ли раздумывая, не пуститься ль вдогон.
А заокном, по пустынному шоссе, виляющему рядом с рельсами, сверкая дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая Ыдевяткаы.
Электричказатормозилав очередной раз, открыладвери со змеиным шипом и впустилавываливших из Ыдевяткиы четверых: трезвых, серьезных, без-жа-лост-ных! Не ашотиков.
Нинкаподжалась вся, но не онаих, видать, интересовала: заглянув из тамбураи равнодушно мазнув по ней взглядами, парни скрылись в соседнем вагоне.
Нинканадумала-таки, встала, двинулась в противоположную сторону -- туда, где исчез монах. Приподнялась нацыпочки и сквозь два, одно относительно другого покачивающихся торцевых окошечкаувиделадлинновласого, столь же смиренно и недвижно, как полчасаназад, до встречи с нею, сидящего наближней скамье.
