Нинке показалось, что, если войдет, сноваспугнет монаха, потому так вот, нацыпочках, онаи застыла: странную радость доставляло ей это созерцание исподтишкатонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.
Электричку раскачивало настыках. Лязгаласталь переходных пластин. Холодный ветер гулял по тамбуру.
Зачарованная монахом, Нинкане обратилавнимания, как, не найдя, чего искали, в передней половине поезда, парни из Ыдевяткиы шли через пустой нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевленный предмет отставленная от переходной дверцы, вздрогнула, встревожилась, поняла: компания направляется к монаху.
Нинка, не раздумывая, бросилась напомощь, но дверцу глухо подпирал один из четверых, атрое, слово-другое монаху только бросив, принялись бить его смертным боем.
Нинкаколотилакулачками, ногами в скользкий, холодный металл, кричалабессмысленно-невразумительное вроде:
-- Откройте! пустите! ф-фавёны вонючие! -- но подпирающий сам мало чем отличался от подпираемого железа.
Нинкапустилась назад, пролетелавагон, следующий, увиделакнопку милицейского вызова, вдавилаее, что есть мочи, до крови почти под ногтями, но, очевидно, зряю Время уходило, и Нинка, не глянув даже наиспуганную пожилую пару, с которою вместе ждалаэлектричку, побежаладо головного, оставляя засобою хлябающие от поездной раскачки двери, попыталась достучаться к машинистамю
Электричкабезучастно неслась среди темных подмосковных перелесков, сквозь которые то и дело мелькали огни сопровождающей ее зловещей бежевой Ыдевяткиы.
Нинкадернулась было назад -- одному Богу зачем известно -- но шестое какое-то чувство остановило ее, заставило напол= гибкого =корпусавысунуться в тамбурное окошечко, нату сторону, где змеились, поблескивали холодной полированной сталью встречные рельсы.
И точно: полуживое ли, мертвое тело монахакак раз выпихивали сквозь приразжатый дверной створ. Где уж там было услышать, но Нинке показалось, что онадаже услышалаглухой стук падения -- словно осенью яблоко с яблони.
Нинкаобмякла, привалилась к осклизлой пластиковой стене, тихо заплакала: от жалости ли, от бессилия. С грохотом, сверкнув прожектором, полетел встречный тяжелый товарняк, и Нинкаясно, словно в бреду, увиделавдруг, как крошат, в суповой набор перемалывают стальные его колесатело бедного черного монашка. Нинку вывернуло.
Электричкапритормаживала. Отворились двери. И уже схлопывались, как, импульсом непонятным, неожиданным брошенная, выскочилаНинканаплатформу, увидела -- глаз в глаз -- отъезжающего наслужебной площадке помощникамашиниста, бросилаему, трусу сраному:
-- Ф-фавён вонючий!
Мимо пошли, ускоряясь, горящие окна, и в одном из них мелькнули прижавшиеся к стеклу, ужасом искаженные лицапожилой пары. Нинкаобернулась: метрах в стаот нее стоялатасамая кучкапарней.
Запоследним окном последнего вагона, уходящего в ночь, двое ментов играли в домино. Единственный фонарь, мотаясь наветру, неверно освещал, скользящими тенями населял платформу, накоторой в действительности кроме парней и Нинки не было теперь никого. Ни огонькане светилось и поблизости, только фары подкатившей Ыдевяткиы.
Долгие-долгие секунды длилось жуткое противостояние. Потом один из парней двинулся к Нинке. Онаоглянулась: кудабежать? -- и поняла, что некуда: найдут, догонят, достанут.
Главный -- так казалось напервый взгляд, во всяком случае, именно он говорил с монахом, прежде чем начать его бить, -- окликнул того, кто пошел наНинку:
-- Санёк!
Санёк вопросительно приостановился.
-- Линяемю
-- Даты чо?! Даонажею
-- Онатебе чо-нибудь сделала?
-- Дак ведью
-- Вот и линяем!
Проворчав:
-- Пробросаешься! -- Санёк смирился, присоединился к остальным.
Двери Ыдевяткиы хлопнули, заработал мотор, свет фар мазнул по платформе и исчез, поглощенный тьмою.
Нинкастояластолбом, слушая не то шум удаляющейся машины, не то стук унимающегося постепенно сердечка. Неожиданно, с неожиданной же пронзительностью, вспомнился давешний монашков взгляд, и Нинкапошлак будке автомата.
Трубкадавно и безнадежно былаампутирована, только поскрипывал по пластику, качаясь насквозняке, обрубок шланга-провода. Оставалось давно погасшее кассовое оконце, забранное стальными прутьями.
Нинкаприложилась к пыльному, липкому стеклу, разгляделанастолике телефонный аппарат. Отыскалапод ногами ржавую железяку, просунуламеж прутьями, высаживая стекло, попыталась дотянуться до трубки, но только порезалась, даглубоко, больно, перемазалась кровью. Платком, здоровой руке помогая зубами, перевязалась кое-как, решительно спрыгнулас платформы, пошлавдоль путей -- в полную уже черноту и глухоту.
-- Монах! -- принялась кричать, отойдя наполкилометра. -- Монах! Ты живой?!
Ни электричкой, ни товарняком не тронутый, удачно, если можно сказать так в контексте, приземлившийся, монах лежал меж рельсами: наминутку продравшаяся сквозь тучи лунапоказалаего Нинке: недвижного, с черным от крови лицом, с непристойно задранной рясою.
-- Ты живой, слышишь? -- приселаНинканакорточки. -- Живой?
Монах не шевельнулся, не застонал. Нинкаотпрянула: страшно! -- но тут же и одолеласебя, возвратилась. Не найдя, где застежки, разорвалаворот рясы, рубахи, запустиларуку в распах: к груди, к сердцую
-- Ну вот и славаБогу! -- выдохнула. -- А кровь -- ерунда. Вылечим. У меня бабулька!..
Вдали показался поезд. Нинкавзяламонахапод мышки:
-- Ты только потерпи, ладно?
Монах был тяжел, Нинказастрялас ним нарельсах, апоезд приближался, как бешеный. Испугавшись, что не успеет, Нинкапотащиламонаханазад, но тут и с другой стороны загрохотало. Молясь, чтоб не задело, Нинкабросиламонаха, как успела, самаупаларядом, обняла-прикрыла, хоть надобности в этом вроде и не было.
Поездавстретились прямо над ними и неистовствовали в каких-то, казалось, миллиметрах от голов, тел.
Монахов глаз приоткрылся.
-- Не надо милициию -- и закрылся снова.
Нинкане так разобралав грохоте:
-- Милицию? Дагде ты этих фавёнов найдешь?!
-- Не-на-до! -- внятно проартикулировал монах и, словно нехитрые три эти слогаотобрали у него последние силы, вырубился, кажется, надолго.
Поездапрошли. Нинкаподхватилаедваподъемную свою ношу, потащилачерез пути, через канаву, через лесок, проваливаясь в недотаявшие весенние сугробики, -- к шоссе, усадила-привалилак дереву наобочине, самавышланаасфальт, готовая голосовать, попыталась, сколько возможно, привести себя в порядок и даже охорошиться.
Показались быстрые фары. Нинкасталакак можно зазывнее, подняларучку. Машинапроскочилабыло, но притормозила, поползла, виляя, назад, и Нинкаувидела, что это -- бежевая Ыдевяткаы.
Вернулись!
Как ветром сдуло Нинку в кювет, аЫдевяткаы остановилась, приоткрылаводительское стекло, храбрый плейбой -- искатель приключений высунулся и повертел усатой головою:
-- Эй, хорошенькая! Ну, где ты там?
Нинкане вдруг осозналаошибку, а, когдаосозналаи полезлаиз кювета, Ыдевяткаы показывалаудаляющиеся хвостовые огни.
-- Ф-фавён! -- незнамо зачто обложилаНинкаплейбоя.
Побрякивая железками, протрясся из Москвы старенький грузовик. Сновапоявились быстрые фары. СноваНинкаподняларуку.
Черная ЫВолгаы 3102 с круглой цифрой госномерасталарядом. Откормленный жлоб в рубахе с галстучком -- пиджак навешалке между дверей -- уставился оценивающе-вопросительно.
-- В Текстильщики! Во как надо! -- черканулаНинкабольшим пальцем по горлу.
Жлоб подумал мгновенье и щелкнул открывальным рычажком:
-- Садись.
-- Яю -- замялась Нинка. -- Я не одна, -- и кивнулав сторону дерева, монаха.
Жлоб отследил взгляд, сноващелкнул рычажком -- теперь вниз, врубил передачу.
Нинкавылетеланадорогу, вырослаперед капотом, раскинув руки.
-- Не пущу! -- заорала.
Жлоб отъехал назад, сноваврубил переднюю и, набычась, попытался с ходу объехать Нинку. Но таоказалась ловче, жлоб едвауспел ударить по тормозам, чтоб не стать смертоубийцею.
-- Ф-фавён! -- сказалаНинка. -- Человеку плохо. Ну -- помрет? Номер-то твой я запомнила!
-- Помрет!.. -- злобно передразнил жлоб сквозь зубы. -- Нажрутся, апотомю -- и, обойдя машину, открыл багажник, достал кусок брезента, бросил навелюровое заднее сиденье. -- Две сотни, не меньше!
-- Где я тебе эти сотни возьму?! -- буквально взорвалась Нинкаи вспомнилас тошнотою, как выкладывал Ашотик зеленую бумажку настолик в парикмахерской. -Помоги лучшею
-- Это что ж, затак?
-- Вот! -- дернулаНинканасебе кофту, так что пуговицы посыпались, вывалилакрепкие, молодые груди. -- Вот! Вот! -- приподнялаюбку, разодрала, сбросилатрусики. -- Годится? Нормально?! Стоит двух сотен?
Глазки у жлобазагорелись. Он потянулся к Нинке.
-- П'шел вон! -- запахнулаонаплащ. -- Поехали. Отвезешь -- тамю
Они катили уже по Москве. Нинкадержалаголову бесчувственного монаханаколенях, нежно гладилашелковистые волосы.
