Какой-то молодой офицер отделился от группы провожавших и шёл навстречу Вансону. Вот они сошлись, протянули друг другу руки. В этот момент группа провожавших гроб поравнялась с нами. Дамы в трауре, офицеры и мужчины в цилиндрах смотрели в сторону Вансона, переговаривались, волновались.
Офицер что-то сказал Вансону, и тот пошатнулся. Вот он поднёс руку к лицу, как будто с желанием смахнуть что-то с глаз. Вот он ещё раз пошатнулся. Офицер взял его под руку. Я поспешил к другу.
— Сергей… Что ты говоришь, Сергей!? Ужели Китти умерла?
— Да… да… Китти…
— Не может быть, Сергей! Твоя сестра?
— Да… да… умерла сестра… Я тебя искал…
Я испугался лица Вансона, и в особенности страшны были его глаза. Лицо мертвенно-бледно, безжизненно, глаза — круглые, большие, и в них испуг и боль, отчаяние и тоска…
— Посадимте его в какую-нибудь карету, — шепнул мне офицер, когда я подхватил падающего Вансона.
Мы повели его к линии следовавших за катафалком траурных карет, остановили одну, никем не занятую, и усадили в неё Вансона.
— Вы побудьте с ним, — вполголоса обратился ко мне офицер, — я пойду к маме, она так убита, не хочет сесть в экипаж, едва тащит ноги.
Офицер втолкнул меня в карету, пожал мою руку, назвал себя, и дверь кареты захлопнулась.
Без шляпы Вансон сидел в углу кареты, закинув назад голову. Глаза его были открыты, но он не видел меня.
— Жорж, тебе не хорошо? — спросил я.
— Молчи! Молчи! — прошептал он.
Я крепко сжимал его беспомощно лежавшую на коленях руку и молчал.
Но я не мог не думать о моём друге. Сидел он рядом со мною, растерянный, подавленный. Что же это за тайна его жизни? Я знал, что у Вансона есть невеста. Несколько раз назначался день его свадьбы, а потом почему-то откладывался. Я дал ему слово, что буду шафером на его свадьбе, но он не давал мне возможности показать ему мою дружбу и в этой роли. Он обещал познакомить меня со своей невестой, назначал день, когда мы поедем в её дом, чтобы познакомиться с её близкими, и опять это откладывалось. Предстоящий брак Вансона окружён был какой-то тайной, и мне хотелось разгадать эту тайну, но я боялся быть нескромным и всё ждал, когда он сам расскажет. Но Вансон молчал.
— Боже! Боже! — простонал Жорж как беспомощная, убитая душевно женщина. — Я не знал даже, что она умерла. Она! Ты понимаешь, умерла Китти, моя Китти! В последний раз мы из-за пустяков поспорили с ней, и я шутя сказал, что никогда больше не приду к ней… Тут такая история. Я ревновал её к одному офицеру… Часто казалось мне, что я ошибаюсь, а потом мне хотелось, чтобы был повод к ревности и разрыву… Вообще, какой-то сумбур в душе у меня. Лучше не говорить об этом…
Он смолк, надвинул на лоб шляпу и откинул назад голову, и сощурил глаза. И молчали мы, и молча приближались к кладбищу. Я всматривался в лицо Вансона, и меня пугала его бледность, а глаза друга походили на глаза безумного. И мне казалось, что я в карете везу моего друга на кладбище, где он будет и будет похоронен вместе с Китти.
Когда опустили в могилу глазетовый гроб, Вансон был в каком-то столбняке. Глаза его были раскрыты, но он ничего не видел. Служили литию, священник и певчие пели, но он не слышал их голосов. Так казалось мне, когда я, придерживая его под руку, заглядывал в его глаза. Если бы я и ещё какой-то господин в пенсне не придерживали бы его — он упал бы на землю и так лежал бы на сырой земле с открытыми глазами.
Вечером того же дня с Вансоном случился нервный припадок. Я, офицер Евгений Васильевич, брат Китти и доктора, мы долго возились с больным, пока всё в уютной квартире Вансона успокоилось.
Когда доктора ушли, и Вансон лежал в спальне, а мы с офицером сидели в мастерской моего друга, мне казалось, что, если я не узнаю тайны из жизни своего друга, то не буду иметь права называть себя его другом. Вглядываясь в лицо офицера, вслушиваясь в его голос и разбираясь в том, как неохотно говорит он обо всём, что не касалось драмы в их семье, — я догадывался, что и офицеру хочется высказаться. Он несколько раз смотрел на свои карманные часы и всё твердил, что надо спешить к матери, и опять оставался сидеть. Офицеру нужно было говорить о тайне в жизни Вансона, мне надо было разгадать эту тайну. В ней и только в ней можно было найти средства, которыми можно бы было излечить больную душу моего друга.
Евгений Васильевич сидел у большого рабочего стола Вансона и молчал. Лицо его было утомлённое и грустное, в глазах всё ещё не рассеявшиеся испуг и печаль. Ясно было, он искренно относился к несчастью в жизни нашего общего друга, и это приближало меня к брату Китти.
И, вот, Евгений Васильевич спросил меня:
— Вы очень дружны с Вансоном?
— Да… Я с детства знаю его, мы вместе учились в гимназии и вместе проходили Академию.
— Странный он, право, какой-то. Когда заболела Китти, я примчался к нему, не застал его, оставил письмо и ждал, что он приедет… Как же не приехать: они так любили друг друга. Китти так хотела его видеть, молила найти его, привезти… Потом я узнал, что он уехал куда-то в Финляндию.
— Он, действительно, уезжал, — подтвердил я. — Вернулся только вчера, и мы вместе с ним ужинали в «Вене», потом он поехал ночевать ко мне. Мы целую ночь проспорили об искусстве и картинах, утром вместе отправились на выставку, чтобы разрешить спор. Вместе вышли из Академии и опять готовы были начать спор уже на новую тему… Он такой спорщик… Но, вот, на улице встретили процессию…
Мои слова, по-видимому, что-то уяснили офицеру, и он быстро вскочил со стула и забегал по мастерской. Вот он схватил со стола два письма — в одинаковых конвертах — и воскликнул:
— Стало быть, он не видел моего письма? Он не видел письма Китти? Посмотрите — они не вскрыты до сих пор. Она едва могла написать ему пять-шесть слов… Боже, какая это трагедия!..
Сжимая руки, офицер прошёлся по комнате, остановился около меня и сказал:
— Я ничего не могу понять. Я не могу разгадать Жоржа… Вансона… Китти так любила его, а он… и он любил… Мама так хотела этого брака, и он хотел, я люблю Жоржа… И вот эти, его странные идеи разбили счастье всех нас… Ведь, вы, наверное, слышали, мы не раз назначали день свадьбы и всё откладывали. Вансон под различными предлогами уговаривал нас согласиться на оторочку. И, чем больше он просил об этом, тем нежнее любил Китти и всех нас. Наконец, на днях… Впрочем, неделю назад… я поехал к нему с категорическим предложением: или свадьба, или я просил его навсегда оставить наш дом… Он был сражён моим предложением, просил повременить, я пригрозил ему, что за эту комедию он может ответить мне поединком. Он бросился к моим ногам, на коленях умолял меня — подождать ещё немного… Он уверял меня, что… Я затрудняюсь рассказать вам. Я не знаю, как рассказать об этой его странной идее, с которой он носился и называл свой сумбур тайной бессмысленного… И говорил, что если он женится на Китти, то познает тайну бессмысленного… и тогда ему останется только покончить с собой, и что без любви к Китти он не может жить… Он и Китти заразил своей идеей, и она стала бояться брака, и вот… вот… Я не знаю, могу ли я вам сказать…
Евгений Васильевич отошёл от меня к окну и засмотрелся на тёмную ночь, там за окном, и как будто во тьме ночи хотел найти ответ на вопрос о тёмной, странной, непостижимой идее Вансона. Вот он повернулся ко мне, пристально всмотрелся в мои глаза, потом подошёл ко мне ближе, подал руку и сказал:
— Дайте мне вашу руку… Ради Бога, всё, что я скажу, пусть будет между нами… Только я знаю, что Китти писала ему… Она отравилась… понимаете — отравилась! А когда её привели в чувство, она кричала: «Жить хочу! Жить хочу!» Она просила меня съездить за Жоржем. И я два дня искал его по Петербургу, хотел ехать в Финляндию, но никто не мог сказать мне, где он был…
— Боже, Боже! — воскликнул я. — Если бы вы спросили меня, я сказал бы… Я знал, где он был…
— Вы знали, где он был?
— Да, да… Но я не знал вас, я не знал, что вы ищете его…
В глазах офицера вспыхнул недобрый огонёк, но он скоро овладел собою и воскликнул:
— Конечно, вы здесь ни при чём. Вы не знали, что нам… Китти нужен был Жорж… Если бы мы его нашли, Китти не умерла бы… Не дождавшись она вторично покусилась на свою жизнь, и вот… мы не знали когда, ночью, она умерла… утром её нашли похолодевшей в её комнате…
* * *
Часа в два ночи офицер уехал. Жорж спал тихим сном ребёнка, и только на лице его, с плотно сомкнутыми ресницами, лежала печать муки, сделавшей это лицо жёлтым, исхудавшим за несколько часов страдания и отчаяния.
Я лежал в его мастерской на оттоманке. У изголовья моего, на стуле горела свеча, в руках у меня была новая книжка любимого журнала, но я не мог читать. Тушил свечу и силился заснуть, но и этого мне не удавалось. И опять я зажигал свечу и лежал одиноко в большой комнате. Чёрные молчаливые тени лежали в углах мастерской. Стояли мольберты с картинами и этюдами Вансона, и их облекали тени молчаливой, унылой, страшной ночи. И за картинами лежали тени, и в тёмное не занавешенное, большое окно смотрела поздняя молчаливая ночь…
