Но жизнь шла и предъявляла свои требования, и нужны были бумаги и донесения, работал телеграф, работали банки. Детям нужна была елка, взрослым обычные новогодние визиты и поздравления. И в большом зале собрания собрались для поздравлений. В парадной форме, в эполетах, во фраках…
А земля гудела. И тряхнула в самый разгар поздравлений. Одни побледнели, другие сделали вид, что они ничего, третьи кинулись было к дверям…
— Ничего, господа, это пройдет, — сказал губернатор.
Унтер-офицер стрелкового музыкантского хора подал знак, музыканты заиграли — и все успокоились.
Потом делали визиты, разговаривали, конечно, только о землетрясении, как и поныне доминирующий вопрос о землетрясении.
Но, наконец, немного привыкли. Только дети боялись спать в тех комнатах, где их впервые захватило землетрясение, и спали по другим, таким же опасным комнатам.
Если бы люди знали, почему гудит, толкает и трясет земля, быть может, они были бы спокойнее. Если бы они знали, чем это может кончиться, — им было бы легче. Но когда начинает трясти землю, напуганное воображение рисует бездну ужасов, до провала сквозь землю включительно.
Землетрясение вызвало в Верном особую архитектуру. Стали делать навесы и сараи такого типа, чтобы они могли слегка сдавать, как на шарнирах. Что до того, что лошадей, поставленных под такой навес, не приведешь и не уведешь; что дневальному, чтобы пройти вдоль навеса и прибрать навоз, нужно быть акробатом; что в случае пожара можно вывести только шесть лошадей: зато безопасно от землетрясения и притом это — «казачки».
Сибирское войско очень нуждается в улучшении конного состава. Современные лошади, может быть и очень выносливые для почтовой гоньбы и неприхотливые на корм, не могут дать настоящего шока, неспособны к тому покрыванию местности, который теперь требуется от кавалерии и казаков. Но сибирский казак при современном положении дела никогда не поведет в полк хорошей лошади. Если бы у него и оказалась случайно рослая, хорошая лошадь, от кровного жеребца, он продаст ее крестьянину, офицеру, но не даст сыну. И это вполне понятно. Казачью лошадь, стоящую на боевой ныне китайской границе, обязанную сопровождать почту на тысячи верст, делать марши-маневры по 300–600 верст, законом не положено кормить. Согласно приказу по Воен. Вед. 1871 года № 256 ї 13 прилож. к ст. 23, разд. 2, кн. III части IV Св. Воен. Пост. 1888 года, казачьим лошадям сухой фураж отпускается лишь на 300 дней в году; остальные 65 дней предлагается довольствовать лошадей подножным кормом и свежим воздухом или клевером, отпуская по 15 фунтов клевера на лошадь. Итак, при постоянной тяжелой работе лошадь сибирского казака два месяца в году не ест овса и не имеет подстилки, а следовательно, и не ложится ночью. Остальные 10 месяцев в году лошадь имеет 10 фунтов 30 золотников овса, почти всегда заменяемого ячменем. Полуголодная, изнуренная, она не имеет и крова. Навес считается уже роскошью. В лошади вырабатывается неприхотливость в ущерб силе и росту.
Но пока довольно об этом! О Сибирском войске, о ненормальном устройстве службы, жизни и быта сибирского казака можно и должно писать много и много. Сибирский казак, покоривший России всю Среднюю Азию, сибирский казак, исходивший вдоль и поперек пески и пустыни Туркестана, сибирский казак, постоянный герой всех громких дел Кауфмана, Скобелева, Колпаковского и Черняева, — не имеет сносных стоянок, ни уюта, ни самого примитивного комфорта. Для здешних войск само инженерное ведомство не считает нужным строить казармы, офицерские квартиры, собрания, конюшни — все то, чем теперь балуют войска Европы, Забайкалья и Кавказа. Мазанки, ласточкины гнезда из земли, жалкий квартирный оклад при дороговизне помещений; малое количество дров, при условии, что дрова продаются не саженями, а пудами, а холода серьезны; вечная кочевка со льготы в полк и из полка на льготу на тысячи верст; жизнь в тарантасе, жизнь на почтовых; все это захватило сибирского казака, научило его стоически переносить все походные невзгоды, сделало его идеальным воином и разведчиком, грозою неприятеля, защитою Родины. Но служба так тяжела и так трудна, что желательно и необходимо улучшение быта. Здесь смешно «быть спартанцем», потому что спартанцы все — от генерала до казака и от офицерской жены до офицерского ребенка.
Верный — это столица Семиречья. Его несколько керосино-калильных фонарей, его кинематограф, общественное собрание, гимназия, собор, наконец, магазины — так отличаются от остальных местечек, что Верный кажется уже культурным центром. В Верном есть газета «Семиреченские Ведомости»; значит, в Верном знают последние новости из телеграмм и в жизни своей не отстают на полмесяца, а то и на месяц.
Наконец, Верный красив. Гряда хребта Алатау со снежными вершинами, гора Талгар вышиною 15000 футов, удивительная панорама этих гор, утыканных по склонам елочками, красивое Алматинское ущелье, из которого водопадами бежит речка Алматинка, питающая арыки Верного, выделяют его на фоне кишлаков, смазанных из коричневой земли, и ставят его на положение действительной столицы.
Если бы не трясло!
Если бы скорее прошла железная дорога!
Пройдет железный путь, Бог даст, перестанет трясти, проникнет с железным путем культура, закипит и забьется жизнь в Верном; по Алматинке, на чудном бирюзовом озере Иссык станут отели и санатории; откроет свои действия верненский клуб альпинистов; побежит к горе Талгар фуникулер; откроются свои нарзаны и ессентуки — и зацветет богатый край.
Не забудьте тогда тех, кто живет и одевается теперь хуже арестантов, кто кладет свою жизнь, здоровье, сердце, нервы на защиту этого богатого, но угрюмого пока края; не забудьте его туркестанских стрелков, его сибирских и семиреченских казаков, не забудьте же тех, кто временами на глухом и пустынном посту ведет жизнь Робинзона Крузо бок о бок с маленькой косматой киргизской лошаденкой с такими печальными глазами.
Пусть эти печальные, дивные, темные глаза покорной лошаденки снятся тем, от кого зависит сравнять ее по довольствию и по помещению с лошадьми всей русской конницы. Те нагуливают тело на маленьких проездках и манежной езде — эти вдоль и поперек рыщут по горным хребтам, по глубоким долинам, тонут в бурных потоках и походные движения меряют тысячами верст.
Таковы впечатления Верного, этого неверного во всех отношениях города.
Тарантас, верховая лошадь, переменная лошадь — киргизская лава — вот средства сообщения в Семиречье. И для того чтобы принять участие в трехверстном стипль-чезе, устраиваемом Пржевальским обществом поощрения конноводства, нужно скакунам совершить поход в 268 верст, да столько же пройти обратно. Маршрут команд намечен в 5-ть дней: первый день — 41 верста, второй — 50, третий — 68, четвертый — 67 и пятый — 42, без дневок; предстоит подняться на высокие притяньшаньские плоскогорья, перевалить два горных хребта и спуститься в долину р. Джергалина.
Мы выступили в 7 часов утра из Джаркента, когда глубокое голубое бездонное небо висело над землею и яркие лучи солнца накаляли пески пустыни. Но в Карагачевой роще, которая тянется то широкими, то узкими оазисами вдоль пути на протяжении 15 верст от Джаркента до Борохудзира, веяло таким свежим ароматом знойного летнего утра, так весело щебетали птицы, кричала кукушка и пестрый удод проносился с ветки на ветку, что этот путь прошел совсем незаметно. За Борохудзиром пыльная дорога поворачивает на юг и вступает в область камышей и засохших болот; на протяжении 24 верст глаз не видит ничего, кроме бездонного синего неба, желтых камышей да колеблющихся в далеком тумане Кетменьских гор. Песчаные барханы, кое-где поросшие ивняком, совершенно скрывают р. Или, и она появляется здесь, неожиданно широкая, мутная и куда-то словно спешащая. Полреки затянуто песчаным коричневым плесом; небольшой остров, заросший ивняком, прижался к дальнему от нас берегу. На песчаном берегу вперемешку с красными лозинами ивняка растут ярко-зеленые, усеянные длинными сережками желтых цветов кусты дикого барбариса да на песке там и там, точно клумбы, искусно разбитые рукою садовника, кругами, овалами, поросли лиловые душистые ирисы. И от них по всему берегу разлит тонкий аромат, словно кто пролил духи, и в знойном колеблющемся воздухе дышится легко.
Два парома ходят на переправе. Таких же первобытных парома, управляемых досками, вместо весел, как и на Дубунской переправе. И когда погрузили на паром людей и лошадей, паромщики-киргизы зашли, засучивши белые штаны выше колена, в воду и потянули паром за канат. И медленно пошла по сероватой глади мутной реки тяжелая неуклюжая постройка, вся заставленная лошадьми. До самого серого плеса, больше полреки, паром тянулся людьми, и вода доходила им едва до колена. У плеса задержка. Голоногие паромщики впрыгивают на паром, начинает работать доска-весло, и паром несется течением к кустам противоположного берега. На том берегу в густых кустах приютилось три глинобитных двора — «Илийская переправа». Позади их почтовая станция.
