- подписан Портсмутский мирный договор, а через год после этого, 2 сентября 1906 года, родился я.
Революционный экстаз (глава вторая, в которой рассказывается о
вычеркнутом из истории капитане "Авроры", погоне за Керенским и охране
Ленина) От батюшки, Вальпургия Порфирьевича Ромашкина, я унаследовал славянскую внешность - прямые и мягкие русые волосы и голубые глаза (с возрастом они сперва посерели, а потом позеленели), а также высокий рост (по тем, доакселератским временам) и напевность интонаций, а от матушки, Кармен Ана Алонсо, - южный темперамент и зажигательный иберийский характер. Что и говорить, смесь вышла гремучая.
По потешному семейному преданию, я родился без рубашки, но с эрекцией.
Еще не научившись ходить, я, ползая на четвереньках, приставал к кухаркиной дочке, а целоваться научился раньше, чем говорить. К моменту поступления в гимназию на нашей улице не оставалось ни одной моей ровесницы, которой бы я не задрал мимоходом подол. В гимназии я не проучился и трех лет: меня исключили за то, что я перочинным ножиком вырезал на парте обнаженную женщину с подписью "Иха де пута" ("сукина дочь") - это выражение я почерпнул от матушки, когда она ругалась на соседку. Да, в старорежимные времена за такое исключали из школы, слава Богу, не с "белым билетом". Вернувшийся из плавания батюшка задал мне капитальную порку, а после отдал меня на флот - "набираться ума".
Так я стал юнгой на крейсере "Аврора". В ту пору мне было десять лет, а на дворе стоял суровый 1916 год - разгар войны с германцем. "Аврора" патрулировала акваторию Финского залива. До активных боевых действий крейсер не допускали по одной простой причине: его капитан был обрусевшим немцем. Про капитана "Авроры" здесь нужно сказать особо, потому что ни в одном из архивов вы не найдете про него никаких сведений. Сразу после революции наш капитан таинственно исчез, а затем на протяжении десятилетий чекисты методично истребляли любую о нем информацию, начиная с земских записей о рождении и заканчивая приказами адмиралтейства о награждении и повышении по службе. К концу тридцатых годов была к тому же расстреляна вся бывшая команда "Авроры", и легендарный крейсер превратился по сути в корабль-призрак, "летучий голландец" революции без командиров и команды. Причина была самой простой: большевиков не устраивало то, что судьбоносная команда "пли!", положившая начало революции, прозвучала из уст немца.
Звали капитана Марк Оттович Фокке. Когда началась первая мировая война, он сменил фамилию на Фокин. С виду в капитане Фокине не было ничего немецкого, не говоря о том, что он говорил на чистейшем русском языке.
Единственной чертой, выдававшей его истинную национальность, была фантастическая педантичность. По "Авроре" можно было сверять часы, и я думаю, именно поэтому большевики доверили крейсеру роковой выстрел. Но не только поэтому, конечно: командир "Авроры" после февральской революции стал открыто симпатизировать большевикам, выступавшим за прекращение войны с его исторической родиной.
Ко мне капитан относился как к своему родному сыну. Все свое свободное время он посвящал моему образованию. К одиннадцати годам я вполне овладел грамотным письмом и арифметкой, а также в совершенстве познал немецкий язык: капитан в целях образования говорил со мной исключительно по-немецки. Учил он меня и военной науке.
Однажды поздним осенним вечером капитан приказал мне подойти к носовому орудию. После команды "заряжай" последовали распоряжения по наводке. Я отнесся к этому как к очередной учебе, но все же удивился, когда, выполнив команды по углам наведения, увидел в окуляре орудийного прицела фронтон Зимнего дворца. Далее последовала команда "Огонь", которую я выполнил совершенно автоматически, и лишь после этого с ужасом осознал, куда именно выстрелил. Когда у меня отложило уши, я услышал радостные вопли матросов и далекие ружейные выстрелы.
Сразу вслед за этим поступил приказ спустить на воду шлюпку, и отряд матросов во главе с капитаном причалил к набережной Невы у Зимнего.
"Гляди, гляди, чего ты, шельмец натворил!" - сказал мне матрос Степанцов, показывая пальцем на хрустящие под ногами осколки стекол, выбитых из окон Эрмитажа взрывной волной. (С легкой руки большевистских истроков в анналы вошла версия о холостом залпе, но я как очевидец утверждаю, что на Авроре не было учебных снарядов, да и к чему они на боевом корабле?!). Я ничего не понимал. Казалось, мир сошел с ума. Зачем мне приказали стрелять по дворцу? Кто и в кого палит из ружей? Отчего капитан и матросы так возбуждены? Никто не объяснял мне значения происходящих событий - по серьезным лицам взрослых я чувствовал только, что случилось нечто важное.
На дворцовой площади царила суета. Сновали обвязанные пулеметными лентами моряки и бородатые люди в кожанках. (Ниже вы можете увидеть американскую фотографию штурма Зимнего. Как говорится, комментарии излишни. Я уже молчу о том, что на этом фото солдаты почему-то одеты в противогазы - выдумка, достойная самого Мюнхаузена!). У входа во дворец толпилась очередь: двери не могли пропустить внутрь сразу всех желающих.
Наш капитан быстро сообразил, что к чему, и мы проникли во дворец с северной стороны, выбив окно на первом этаже и приставив к нему подыскавшуюся широкую доску. В северном крыле Зимнего, куда мы попали, был полный мрак, и нам приходилось пробираться буквально наощупь. В добавок ко всему, мы заплутали в многочисленных залах и добрались до эпицентра событий только через час, когда все уже было кончено: женский охранный батальон без боя сложил оружие, а временное правительство, лучше повстанцев ориентировавшееся во входах и выходах из дворца, благополучно смылось.
На лицах восставших было написано уныние: большинство пребывало в уверенности, что переворот не удался, поскольку председателя Временного правительства и его главных министров арестовать не удалось. Стайки солдат и матросов из пяти-десяти человек отчаянно носились по всему дворцу, яростно хлопая тяжелыми дверьми, в поисках Керенского, но всем уже было ясно, что их усилия тщетны. Неожиданно пронесся слух, будто Керенский бежал из дворца в "авто", переодевшись в женское платье.
Возбужденные красногвардейцы ломанулись на выход: перед дворцом стоял грузовой "Паккард" Военревкома - в его открытый кузов набилось стоймя человек сорок. Под крики "Гони, пристрелю!" перепуганный водитель бешено рванул с места - человек десять посыпалось на мостовую, как картошка. Я еле удержался, схватившись за винтовку кряжистого солдата.
Когда выехали на Невский, оказалось, что никто не знает направления поиска. Одни кричали, что Керенский дал деру в Финляндию, другие - в Москву, третьи - в Псков. Стали биться об заклад. Наконец, одному рослому матросу эта бодяга надоела и он, засунув в нос по щепотке белого порошка, объявил, что берет командование на себя, а кто будет возражать, того "порешит и баста". Это был легендарный матрос Железняк. "Слушай мой приказ номер один! - заорал он зычным сиплым голосом. - Едем на еродром за еропланом и летим в Выборг". Речь накокаиненного матроса произвела на крестьянского вида солдат благоприятное впечатление: все, как один, возбужденно загудели в предвкушении воздушных приключений, а те, кто ратовал за финский след, стали требовать себе в награду марафета.
На аэродроме Железняк в два счета эксроприировал "этажерку", а солдаты привели под багинетами очумевшего со сна дежурного пилота. И тут нашу команду постигло разочарование: пилот категорически отказался брать с собой больше одного человека. "В крайнем случае - полтора", - покосился он на меня, когда солдаты обрушили на него шквал матюков. С трудом угомонив разбушевавшихся крестьян в шинелях, Железняк забросил меня на заднее сидение, уселся сам, и мы воспарили. По тем временам это было почти то же самое, что сейчас слетать в космос. Но не буду описывать своих ощущений от полета: в лучшем случае они вызовут лишь ироническую улыбку у искушенных технической революцией современников.
Когда мы подлетели к Выборгу, оказалось, что нам некуда сесть: аэродрома там, естественно, не было, а поле было слишком неровным. Железняк показал пилоту на тускло отсвечивающее в первых лучах слабого рассветного солнца небольшое заледенелое озерцо. Пилот изобразил пальцами, что лед, должно быть, слишком тонкий, но Железняк воткнул ему под ребро дуло "маузера", и тот, перекрестившись, повел самолет на посадку. Лед и впрямь оказался толщиной всего в несколько дюймов, и пока аэроплан катился по его зеркальной поверхности, он трещал, но держал, а стоило грузной машине остановиться у берега - со страшным хрустом просел и обвалился. Шасси и полфюзеляжа ушли под лед, а фанерные крылья легли на потрескавшиеся ледяные пласты. Пропеллер, вращаясь по инерции, поднял сомн мелких брызг, которые тут же расцветились маленькой радугой.
