Завороженный дивным зрелищем, Железняк нюхнул изрядную дозу порошка и задумчиво произнес: "Революция - это экстаз". - "Все отлично! Не потонем
- он ведь деревянный!" - облегченно рассмеялся пилот. Лишь только много лет спустя я осознал всю метафоричность этой ситуации: революционный экстаз опьяневших от свободы масс, нахлынувший на деревенско-деревянную непотопляемую Русь.
Выбравшись по крыльям аэроплана на лед и прыжками добравшись до берега, мы вскоре отыскали дорогу из Петрограда в Выборг и, разведя на обочине костер для обогрева промокших ног, устроили революционный пост. Но все было напрасно: за день через нас проехало лишь несколько крестьянских подвод и всего один автомобиль. С автомобилем вышел конфуз: в нем вместе с мужем-инженером (инженер по тем временам был большим человеком) ехала молоденькая дамочка, которую Железняк отказывался пропускать, пока она перед ним не разоблачится и не докажет, что она не "мужеского полу". Муж устроил скандал, грозясь пожаловаться "самому Керенскому". Вдоволь насмеявшись над "техническим прислужником буржуазии", Железняк объяснил наивной парочке суть текущего момента и, дернув девушку для проверки пару раз за волосы, экспроприировал автомобиль.
На обратном пути в Петроград мы от нечего делать травили анекдоты про царя и все трое так сдружились, что Железняк тут же зачислил меня и пилота в свой особый отряд Красной Гвардии (да-да, Красной Армии еще не было и в помине, а гвардия уже была - ее создали специально для восстания). Прибыв в штаб революции в Смольный, мы узнали, что Керенского в Зимнем не было - он находился в Гатчине, где его успешно арестовали без нашего участия. Через пять дней после ареста ему удалось бежать, переодевшись в матроса. Он отправился в Москву, где все еще сопротивлялись засевшие в Кремле кадеты, но пока он добрался до Белокаменной, сопротивление было подавлено. Керенскому ничего не оставалось делать, как бежать на автомобиле британской военной миссии в Финляндию, а оттуда - в Англию. Когда он прибыл оттуда в Париж, русская эмиграция уже была полна слухами, будто он бежал в Англию в женском платье, и за глаза его прозвали Александрой Федоровной. Это прозвище его преследовало и в Австралии, куда он уехал с женой-австралийкой, и в Нью-Йорке, где он умер в возрасте 86 лет в тот год, когда "все прогрессивное человечество" праздновало столетний юбилей
-Ленина.
Но вернусь к тем памятным событиям. Меня закружил мятежный вихрь истории: послереволюционная неделя была очень горячей. Первым декретом нового правительства был не "декрет о земле", как принято считать, а распоряжение о временном, но повсеместном закрытии газет. Ленин был истинным гением революции: он прекрасно понимал, что победа может быть бескровно обеспечена, если с самого начала взять в свои руки рычаги информации. Почту, телеграф, телефон - захватить, а враждебные газеты - закрыть. Все гениальное - просто. Даже в столице бОльшая часть обывателей узнала о революции только после нового года, что уж говорить о провинции! Вместе с тем, сразу же были разосланы революционные депеши за рубеж, в надежде на то, что "более многочисленный и сознательный" рабочий класс западных стран поддержит российский пролетариат. Ни о каком массовом сопротивлении восстанию в таких условиях информационной блокады не могло идти и речи, этим и объясняется "триумфальное шествие революции".
Таким образом, на следующий день после восстания мы разъезжали с Железняком по городу, опечатывая типографии, а потом еще два дня проверяли сохранность печатей. Работающие печатные станки тут же разбивались заранее заготовленным стальным молотом. Затем, 29 октября по старому стилю, нас бросили на подавление кадетского восстания, а на следующий день мы схлестнулись с казаками. И пошло-поехало... Спали по четыре часа в сутки, а все остальное время посвящали борьбе за светлое будущее.
5 января 18-го года наш отряд выслали на охрану Учредительного собрания.
Большевики тогда были настроены довольно мирно: не было еще ни эсеровского террора, ни убийства Урицкого, ни покушения на Ленина...
Задание у нас было одно: следить за порядком и охранять депутатов Учредиловки. Поначалу у нас и впрямь было благодушное настроение, но к вечеру оно начало портиться по той простой причине, что у нас закончились харчи. Собирались-то мы на несколько часов, а торчать там пришлось с утра до вечера. К тому же, у нашего командира как на грех вышел весь марафет, и он был на грани ломки. Естественно, караул устал... Если бы разгон Учредительного собрания планировался заранее, его бы сразу разогнали. Но все вышло экспромтом: раздраженный бесконечной болтовней депутатов Железняк в шутку обнажил гранату, а слабонервные интеллигенты с переляку разбежались. Вот вам и вся история.
Отдельно хочу рассказать о своей встрече с Владимиром Ильичем. Произошло это в начале марта. Немцы подходили к Питеру, и правительству пришлось срочно эвакуироваться в Первопрестольную. Отряду Железняка было поручено охранять совнаркомовский эшелон. Только мы отъехали, командир послал меня отнести чай и постельное белье Ленину. Под его кабинет было выделено целое купе, а в соседнем, спальном купе, ехали Надежда Константиновна и Мария Ильинична.
Когда я зашел в купе-кабинет Ленина, Владимир Ильич просматривал телеграфные ленты. Он машинально поблагодарил меня, а потом поднял глаза и несколько удивился, увидев перед собой мальца в матросской форме, с тяжелой гранатой за поясом.
- А скажи, 'юбезный, сколько годков тебе будет? - спросил он, хитро прищурившись.
Я в ту пору неизменно прибавлял себе минимум три года и, не поведя бровью, нагло соврал вождю:
- Пятнадцать!
- Пятнадцати'етний капитан, значит, - усмехнулся он в усы. - А скажи-ка мне, б'атец, что, по-твоему, есть 'еволюция?
Никогда раньше я не задумывался над этим сложным вопросом, но ответ не замедлил себя ждать:
- Революция - это экстаз! - выпалил я.
Ильич внимательно посмотрел на меня, на секунду нахмурился, как бы прислушиваясь к сокровенным внутренним мыслям, и неожиданно зашелся диким хохотом.
- 'еволюция - это экстаз! - хохотал он, хлопая себя по коленкам. Надюша, Маняша, быст'ее сюда! - застучал он в стенку, в припадке смеха суча ногами, как ребенок.
Прибежали заспанные перепуганные женщины.
- Так что такое 'еволюция, батенька? - переспросил меня Ильич в их присутствии.
- Революция - это экстаз! - исправно доложил я.
Теперь уже все трое безудержно хохотали вповалку. Зашел Бонч-Бруевич с телефонограммой - и опять Ильич задал мне тот же вопрос. Но личный секретарь вождя был настроен серьезно.
- Ну, 'адно, давайте, что у вас там? - вытерев слезы, Ленин принял сообщение. - Однако, - посерьезнел он. - Немцы т'ебуют за Пет'ог'ад Мало'оссию. Мало'оссия - наши зак'ома, - стал вслух размышлять он, - а Пет'ог'ад... Пет'ог'ад - колыбель 'еволюции. Какой же экстаз без колыбели, а? - испытующе посмотрел он на женщин.
Женщины закивали в знак согласия.
- Не отдадим колыбель, - решительно заявил Ильич секретарю. - Пусть Т'оцкий немцам так и пе'едаст!
Таким образом, судьба Украины была решена. Не обошлось в поезде и без ЧП: молодой горячий кавказец Коба изнасиловал в тамбуре малолетнюю дочь видного партийца Аллилуева. Когда об этом узнал папаша, дело дошло до драки. Но сцепившихся товарищей по партии быстро разняли и повели на разборку к Старику (так называли Ленина его ближайшие соратники). Ильич, даже не выслушав до конца, махнул рукой: мол, нашли проблему.
Пристыженный Иосиф тут же сделал официальное предложение обиженной им девушке и сам же зарегистрировал брак своей наркомовской властью.
Неизвестно откуда, будто из-под земли, появился грузинский коньяк, и остальную часть пути члены Совнаркома и ВЦИК праздновали это радостное событие.
Как я не стал приемным сыном Ленина (глава третья, повествующая о моей
жизни в Кремле, о слепой дочери цадика и о пробуждении в Надежде
Константиновне материнских чувств) Когда правительственный эшелон прибыл из Петрограда в Москву, меня зачислили в охрану Кремля. С первого же дня я попал под опеку Надежды Константиновны. Каждый свободный от нарядов вечер я проводил в ее компании за чашкой чая с брусничным вареньем. Частенько к нам присоединялась Мария Ильинична, а иногда - и сам Ленин. С работы он обычно приходил запоздно и невероятно утомленный, но даже за ужином не позволял себе расслабляться и просматривал немецкие газеты, в единственном экземпляре доставлявшиеся к нему по каким-то секретным каналам. Поначалу он на меня не обращал ни малейшего внимания, но когда случайно узнал, что я понимаю по-немецки, живо заинтересовался моей персоной, и с того самого дня общался со мной исключительно на языке своих предков. (Кстати, именно Ленин нарек меня Алексромой: он обожал давать друзьям и соратникам прозвища). Ильич не уставал сетовать на то, что молодые члены Совнаркома не знают иностранных языков, и на полном серьезе уговаривал меня организовать в Кремле курсы немецкого и испанского языков. "Но не в'емя, не в'емя", - быстро спохватывался он.
