- Смотри, чтоб не сбежала Конопушка твоя, - заметила как-то мама Юля.
Летом Танька приехала и повела Голева знакомиться с тетей Луэллой. Мать предупреждала, что знакомство будет не из самых приятных в его жизни, но, как ни странно, жених очень понравился Луэлле Ивановне, и она сказала:
- Что ж, Таня, когда вы поженитесь, я разменяю квартиру и подарю вам на свадьбу комнату.
Квартира на Большой Морской оказалась роскошная - третий этаж, телефон, высокие потолки, лепнина, огромный балкон... Не то что голевская конурка в Остряках.
- Моя мама - Юлия Борисовна, она с вами работает, - вякнул Голев на прощание.
- Я в курсе, детка, - кисло улыбнулась Луэлла Ивановна, - но это не играет никакой роли! Мухи - отдельно, котлеты - отдельно.
- Интересно, кого она считает котлетой - меня или маму? - спросил Голев у Таньки по дороге в Балаклаву. Танька хохотала.
Осенью выяснилось, что свадьбу придется ускорить - недоучившаяся невеста оказалась на третьем месяце.
Луэлла сдержала обещание и вручила юной семье ключи от собственной комнаты в "двушке" на улице Руднева. Вторая комната, незначительно меньшей площади, была закрыта на громадный замок - хозяин, как объяснила Луэлла, уехал на три года в Алжир. Так что им никто не мешал.
Голев делил жизнь между беременной женой, ночным приработком и вечерним изучением океанологии, которая чем дальше, тем больше казалась ему абсолютно вымученной наукой. Хотя его дипломная работа под гордым названием "Современный взгляд на гидротермодинамику Мирового океана" вызвал как уважительные кивки оппонентов, так и гордую улыбку научного руководителя.
Танька родила в день первого экзамена летней сессии - мальчика назвали Севой.
- Потому что Сева-сто-поль, - вымученно шутила Танька, показывая красненького младенца в окно. Голев не мог ничего сказать от смущения, а с двух сторон от него радостно всхлипывали две бабушки - Юля и Луэлла.
Прежде чем Голев начал привыкать к тому, что у него теперь есть сын Сева, Танька родила еще и дочку Полю, так что каждой бабушке было чем заняться. Луэлла даже стала закадычной приятельницей мамы Юли, в школе все изумлялись. Маме Юле ближе была девочка Поля, а Луэлле - мальчик Сева. Голев удивлялся, отчего не навещают их Михал Степаныч с Танькиной мамой, но жена объяснила, что тетка умудрилась испортить отношения со всеми родственниками, кроме нее, Таньки.
В общем, все шло нормально - как у всех. Танька в редких паузах между кормлениями и укачиваниями умудрилась закончить институт, правда заочно, и теперь работала училкой у мамы Юли с Луэллой под крылами. Голев трудился в серо-синем здании НИИ океанологии и первым стоял в очереди на отдельную квартиру. Сева и Поля - беленькие, конопатые, но черноглазые, в Голева, научились плавать в два и три года соответственно. Сестра Катя вышла замуж за нищего, но крайне талантливого молодого поэта, у которого борода росла до самых глаз, потому что заводилась из лени, а не по каким-нибудь эстетическим соображениям.
И тут началось...
Совершенно неожиданно и быстро поменялся глава государства. Потом из магазинов исчезли все товары, после чего появились - и было их гораздо больше, чем прежде, вот только стоили они запредельно дорого. Называлось все это шоковая терапия. Телевизор изменился вместе с окружающей жизнью: куда-то девались прежние передачи, которые Голев не то чтобы любил, но смотрел без отвращения, а вот эти, новые, он с трудом воспринимал. Впрочем, он вообще был нелюбитель подглядывать в телевизионное окошко за чужой жизнью... Ему вполне хватало своей, ведь за очень короткое время на маленькую семью Голева просыпалось столько изменений и нововведений, что вообще трудно себе представить, как же она все-таки сохранилась, эта семья.
Институт, где работал Голев, становился меньше день ото дня. Собственно, института уже почти и не было - только кабинет директора Колобуева и маленький отдел Голева, занимавший три сквозные комнаты на втором этаже. За каждой дверью теперь клубилась своя жизнь - буквы ТОО, ИП и СП намекали на статус и предлагали соваться в эту самую дверь исключительно по делу, а не просто так.
Школу мамы Юли вскорости превратили в гимназию и поставили своего директора - Кобылицыну Зою Петровну, которая прежде работала администратором кафе "Солнечное". Мама Юля не могла смириться с этим антипедагогическим решением и ушла на пенсию. Ночами рыдала, все время хваталась проверять несуществующие тетрадки. Чуткая Танька вовремя подкинула ей Полю, и бабушка немного успокоилась - надо было рисовать в альбомах, лепить из пластилина, воспитывать, обихаживать... (Однажды мама Юля во время телефонного разговора с бывшим инспектором роно громко спросила Полю: "Какать хочешь?" - чем сильно смутила инспектора.) Луэлла продержалась дольше - у нее был сильный характер. Но Солнечная Кобылица и ее обскакала: Луэллу торжественно спровадили на пенсию через год после мамы Юли. Танька обеспечила и эту бабушку: Севка обожал Луэллу и проводил с ней все дни напролет, тем более что за садик теперь надо было платить, а Таньке хотелось работать. Ее сожрать Кобылицыной было слабо Танька заматерела в семейной жизни и права свои знала хорошо.
Голев не узнавал и родной город: он в одно мгновение стал жалким и грязным, даже море будто бы потускнело, и колонны Графской пристани выглядели облезлыми, и даже платаны не так защищали дома своими кронами; впрочем, может, Голев просто повзрослел?..
Тут еще выяснилось, что и страна теперь у него другая - Украина. Правда, Крым все-таки держался, и Севастополь, несмотря ни на что, оставался русским городом. В гимназии попытались было перейти на украинску мову, но из этого ничего не получилось. Зато Кобылицыной наконец-то удалось уволить Таньку - под предлогом "незнания родного языка". На ее место взяли какую-то жутко опытную учительницу, по сравнению с которой Танькины юные знания меркли и гасли...
Родители жены остались за границей: теперь уже не в Свердловске, а в Екатеринбурге, и поехать к ним было неподъемно дорого.
Финальным аккордом симфонии разрушения стало для Голева закрытие НИИ океанологии. Навсегда. Директор, правда, спешно зарегистрировал СП, лихтенштейнско-украинское предприятие сходного профиля, но Голева к себе не позвал - прятал глаза, ссылался на трудности нового начинания. Голев не навязывался.
Выход придумала Луэлла. Она, как обычно, даже не предлагала его к обсуждению, просто совершила необходимые действия и потом огорошила всех фактом. Луэлла сдала свою однокомнатную квартиру на Ушаках и въехала к Голеву с Танькой. Сбила замок с двери таинственного соседа, который так и не возвращался из Алжира - может, его убили исламские террористы?.. Поставила посреди комнаты, оказавшейся пустой, как поляна, раскладушку и взяла в крепкие ручки домашнее хозяйство. Деньги за сданную квартиру платили регулярно правда, жили там, как изящно обозначила Луэлла, не очень русские люди.
Спустя пару лет не очень русские люди ловко переоформили на себя Луэллину квартиру, поменяли замки на дверях, а когда хозяйка приходила и пыталась сказать хоть слово, они тут же переходили на свой булькающий язык и переставали, совершенно переставали понимать великий и могучий (или хотя бы украинску мову). Луэлла боролась, судилась, консультировалась, но судьи любезно показывали ей правдоподобно подделанную подпись под документом и фальшивую расписку, согласно которой Л. И. Приходько продала однокомнатную квартиру в г. Севастополе Х. Ц. Мундзонову.
Тут еще вернулся алжирец - все одно к одному, одно к одному, причитала мама Юля, которой пришлось взять Луэллу к себе. Тот, кто планировал строительство родового голевского гнезда в Остряках, увлекался, по всей видимости, энтомологией, потому что в двух комнатах, плавно втекавших одна в другую, с комфортом могли жить только комары и мухи. Танька даже отказывалась верить, что мама Юля всю жизнь проработала директором школы, имея такую позорную жилплощадь. Вот в этом-то обиталище, походившем формой на восьмерку, если бы не крошечное отвихрение кухни и не запятая туалета, проживали теперь сестра Катя с поэтом (который почему-то никак не мог напечататься даже в обычной газете) и свежеродившимся ребенком от поэта, нареченным по предложению папаши Адельбертом, мама Юля и Луэлла, окончательно превратившиеся из бывших врагинь в накрепко спаянных нуждой и общими внуками бабушек. Они даже внешне стали похожими: раньше высокая Луэлла теперь ссохлась до роста мамы Юли, обе они были с бело-голубыми волосами и даже пальто зимнее имели одно на двоих.
- Единственное, чего я не могу принять, Коленька, - жаловалась мама Юля в очередной свой визит, - это Луэллино курение. Ну, в самом деле, она курит папиросы без фильтра, а я потом не могу уснуть. И Адельбертику вредно. Правда, поэт тоже курит, да и Катька смолит втихушку...
Луэлла скорее перестала бы есть, чем курить, потому маме Юле пришлось свыкнуться.
