в аду. Я молчу, слушаю, потом говорю, что, мол, что заслужил, то пусть и будет. Они приятно удивлены моими взрослыми словами. Тогда решили, что мне всё равно быть на земле сорок дней, когда они придут за мной через этот срок, тогда и решат что со мной делать, куда определить. И они, не вставая со стульев, исчезли. Вот, думаю, удивить решили, а то я не знал про самоубийц, у них даже кладбище специальное, своё. Да хрен с ними, чему быть того не миновать. Сижу дальше один на кухне, думаю, чем бы заняться. Хочу послушать любимую музыку, только как теперь пользоваться бытовыми приборами, я ведь неживой. Хотя почему неживой, вот он я сижу вполне живой, и даже только что разговаривал с себе подобными. А магнитофон всё равно включить не получится. Жаль.
Слышу, как поворачивается ключ в дверной скважине. Щелчок. Дверь раскрывается нараспашку, весело смесь, в квартиру вваливается слегка поддатая мать со своим ухажёром. Дверь со стуком захлопывается. Они бесцеремонно, прямо в коридоре, начинают целоваться и сбрасывать с себя одежду. Я стою в дверях кухни, смотрю на них. А ничего, даже прикольно. Они смотрят прямо сквозь меня, на кухню, и меня, конечно же, не видят. И всё-таки мать вовремя спохватилась, вспомнив о моём существовании. Они удалились в свою комнату, и ещё минут сорок там веселились. Во у них здоровья-то! Потом мать вышла из комнаты и вслух, чтобы услышал я, сказала, что они уже пришли, и скоро мы будем кушать. А то я никогда не слышал, когда вы приходите, всегда одно и тоже. Какая чушь! Она кричит: «Саш, вставай, умывайся, я завтрак приготовила». В ответ тишина. Тогда она раскрывает дверь моей комнаты. Всё. Вот, этот такой долгожданный момент!
Она стоит на пороге моей комнаты, смотрит на всё выкатившимися из орбит глазами, что-то пытается произнести открытым ртом, а изо рта, как у рыбы, только пузыри лезут. Она сильно жестикулирует руками. И вдруг падает без чувств, прямо в лужу моей крови. Ну ничего себе представление! Уж чего-чего, а такого бурного излияния чувств я от неё не ожидал. Мне её даже чуточку жаль стало! На внезапный грохот прибегает мамин ухажёр, видит всю красоту, мощь и напор этой картины, и, как результат, падает молча рядом. От отчаяния я его даже хотел пнуть прямо со всей силы, но моя нога, прошла сквозь него, словно его там и не было, в результате я упал, но что это было за падение, я упал, как может упасть перо, невесомая пушинка, нечто мягкое или бестелесное. Чёрт! Необычно, странно, и если бы не эта ситуация, то даже весело!
Я присаживаюсь на корточки возле мамы, внимательно стараюсь рассмотреть её лицо. Оказывается, я даже толком её лица не знал. Она выглядит чуточку старше своих лет, но также красива как в юности на фотографиях. Овал лица практически безупречен. Её подбородок выдаёт волевого, властного, но вместе и любвеобильного, мягкого человека. На бледных губах едва заметные следы помады. Нос с чуть заметной горбинкой, присущей как раз людям её типа, такой нос мог быть, как и у женщины науки, например Марии Склодовской–Кюри, так и у древнеегипетской царицы Клеопатры. Глаза – это два голубых бриллианта чистой воды, они большие, с красивыми правильными чертами, и если в них долго смотреть, то можно просто утонуть в их глубине, но под ними явственно проступают едва заметные синяки – следы бурной жизнедеятельности. Морщинок на лице не много, но и они в свою очередь только дополняют и подчёркивают красоту её лица. За высоким лбом прячется немного даже мужской склад ума. Волосы длинные, ниже плеч, хорошо уложены, чисты и приятно пахнут любимым маминым шампунем. Одна прядь выбилась из причёски и теперь лежит у неё на лице этакой воздушной паутинкой. К этому лицу хочется притронуться, погладить его, сказать маме кучу приятных слов о любви к ней… Я резко встаю, иду на кухню ждать дальнейшего развития событий.
Мама с очень бледным лицом сидит на кухне, держит в трясущихся руках кружку с крепким кофе. Перед нею на столе лежат какие-то бумаги, по которым она должна оформить документы на смерть. Глаза смотрят в пустоту. ЭТОТ её убежал ещё до приезда милиции. Тело уже увезли, пол она вымыла. День уже вступил в свои права, было слышно как в подъезде, на улице, суетятся, ходят, заводят свои автомобили, спешат на работу, выгуливают своих домашних питомцев, люди. Я сижу тут же, напротив мамы, смотрю на её лицо, от этого мне тоже непереносимо плохо, но было бы хуже, если бы я так и не воплотил в жизнь задуманное. Меня не перестаёт посещать мысль, о том, что я своей смертью развязал ей руки, она теперь свободна, обузы в виде меня больше не существует, можно устраивать свою жизнь по своему усмотрению, больше её никто не попрекнёт тем, что у неё есть груз в виде несовершеннолетнего ребёнка.
2.
Сегодня день похорон. Только что привезли из морга тело. Собираются родственники, друзья мамы. Все между собой разговаривают, но по глазам видно, что люди, здесь собравшиеся, осуждают мать, все винят только её в случившемся. Я хожу никем невидимый, заглядываю людям в лица, многие здесь только из вежливости. Мама сидит возле гроба, почти ни с кем не разговаривает, всё больше смотрит на тело, лежащее в гробу. Глаза её сухи. Какие-то бабки, между собой шушукаясь говорят, что, мол, вот, дескать, совсем чёрствая, даже над сыном поплакать не хочет. Меня вся эта обстановка сильно злит. Я стою возле гроба, смотрю на своё тело, а в голове вертится когда-то услышанный анекдот, где один наркоман сидит один дома обдолбанный, смотрит в зеркало и вслух размышляет, мол, вот здесь я, в зеркале я, тут в дверь стучат, он спрашивает кто там, там отвечают: «Я», а он и говорит – надо же, и там я. Вот и я: стою возле гроба я, и в гробу лежу я. Странно всё это, непривычно. На кладбище ехать не хочу. Я вообще решаю, что все сорок дней не буду покидать пределов своей квартиры.
Вот уже почти две недели я, как зверь в клетке, брожу по своей квартире, ставшей мне на время последним моим обиталищем на земле. Скоро пройдёт сорок дней, и я, наверное, навсегда покину земную обитель, да и, скорее всего, забуду всё, что меня связывало с моим последним пристанищем. Отчего-то
