Мы доехали до Журжево, приобрели билеты на пароход, тоже первого класса, и вскоре расположились в уютной каюте, отделанной полированным красным деревом и множеством позолоченных крючков и ручек.
Как только пароход отвалил от пристани, мы прошли на корму, в ресторан для пассажиров первого класса. Было сравнительно поздно, публики было немного. Мы не спешили, не торопился и обслуживавший нас официант. После ужина нас потянуло на палубу. Меня разморило от съеденного и выпитого, чего нельзя сказать о моем спутнике. Он, наоборот, ушел в себя, задумчиво смотрел на отражение пароходных огней в темной воде и молчал. Я не решался нарушить его молчание.
- Скажите, Павел, а кто ждет вас на родине? - обратился вдруг Ботев ко мне, не отводя глаз от воды.
Более горького вопроса он не мог мне задать.
- Никто, - ответил я, проглотив подступивший к горлу комок. - Отец умер давно, а матушка скончалась этой весной.
- А кем был ваш отец?
- Офицер, помещик.
- Богатый? - поинтересовался Ботев.
- Нет, - отвечал я. - Мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Средние помещики.
- А братья, сестры у вас есть?
- Увы, нет.
Поплескивали темные дунайские волны, плицы однообразно пощелкивали по воде, пароходные огни то ныряли, то вновь появлялись на поверхности реки. И неожиданно Ботев начал говорить о себе.
Я сам никогда не расспрашивал Ботева, не хотел вторгаться в его личную жизнь. Он и без того вызывал по отношению к себе беспредельное уважение. А тут вдруг он стал рассказывать о себе. Почему? Возможно, располагала обстановка: ночь, Дунай, доносящаяся с кормы музыка, выпитое вино. А ведь даже очень замкнутому человеку порой хочется высказаться о себе самом. И потом, ко мне Ботев уже привык. Наконец, он любил Россию, был воспитан на русской литературе, а я был русским. И при этом - человеком, как мне кажется, интеллигентным, во всяком случае, способным понять запрятанные в его сердце чувства. С другой стороны, я был настолько далек от него, что не мог быть ему судьей.
- А у меня был замечательный отец, - сказал Ботев, и это не выглядело хвастовством. - Он был учителем, настоящим просветителем. У нас была большая семья, девять детей. Отец умер два года назад, надорвался, а ведь ему еще и пятидесяти четырех не было.
Ботев безотрывно смотрел на плывущие за бортом огни.
- И мать у меня замечательная, - продолжал он. - Болгария богата песнями, у нас их множество, так моя мать, поверьте, знает все песни и сказки нашего народа.
Оркестр давно смолк, вокруг сгущалась тишина. Вдалеке темнели безмолвные берега. И лишь плицы монотонно шлепали по воде да где-то внутри парохода тяжело дышала паровая машина.
- Вы обеспеченный человек, и будущее ваше сравнительно ясно, задумчиво произнес Ботев. - Неужели у вас нет любимой девушки?
- Но ведь и я не замечал возле вас ни одной женщины.
- Я другое дело, я изгнанник, бедняк, мое будущее - борьба... мне ли думать о любви?
Я несогласно покачал головой. Ботев не мог не привлекать к себе женщин.
- Неужели в вашей жизни не было женщин, которые говорили бы вам о любви?
- Если бы я им это разрешал!
Звезды плыли вверху, в черном бархатном небе, и внизу, в темной беспокойной дунайской воде...
В общем-то ничего необыкновенного не было сказано Ботевым. Но все мое существо пронизала необъяснимая нежность к этому красивому и, как мне казалось, такому же, как я, одинокому человеку.
Тут он повернулся ко мне, глаза его блестели, а лицо смутно белело в темноте.
- Любовь - странное чувство, - медленно заговорил он, отчетливо произнося слово за словом, точно читал стихи. - Была одна девушка, девочка даже, звали ее Райна. Это было еще в Калофере. Но я намерен был учиться, собирался в Россию. Да и было ли это любовью?
Глубокая ночь окутала и пароход, и реку, берегов уже не было видно. Голос Ботева звучал приглушенно и грустно.
- Потом Одесса. Меня гораздо больше интересовало не то, чему обучали нас в гимназии, а то, что происходило за ее стенами. Я встречался со студентами, читал Герцена, Добролюбова, Некрасова. "Непокорный и дерзкий юноша", - сказали мне и отказали в финансовой поддержке. Пришлось покинуть гимназию. Приютила меня одна польская пани. Предложила стол и комнату за уроки с ее сыном. И вот между дочерью этой дамы и мною возникло что-то уже более серьезное. Эвелина...
Ботев говорил все тише, все глуше. Не для меня говорил, для себя. Точно еще раз отказывался от всего, что могло помешать ему любить Болгарию.
- Эвелина... Пани Рудзиевская вместе с дочерью и сыном собиралась в Париж. Звала меня с собой. Она, кажется, тешила себя мыслью, что впоследствии я женюсь на ее дочери. Конечно, любовь красивой девушки, безбедная жизнь в Париже, может быть, судьба поэта... Но мог ли я изменить Болгарии, забыть о родине?
Ботев взялся за поручни и весь подался вперед, вглядываясь в беспросветный мрак, точно силился что-то в нем разглядеть, и сильным, звучным голосом принялся читать - мне? себе? или кому-то еще? - незабываемые стихи:
Когда увидишь челн убогий,
Гонимый грозною волной,
Ты сердце не томи тревогой,
Не застилай глаза слезой!
Давно исчез корабль в тумане,
И уплыла надежда с ним,
Что толку в немощном рыданье,
Когда конец неотвратим?
Нет, лучше с бурей силы мерить,
Последний миг борьбе отдать,
Чем выбраться на тихий берег
И раны горестно считать.
Будто наперекор ему, откуда-то снизу, из чьей-то каюты, донесся веселый женский смех. Ботев вздрогнул.
- Рудзиевские отправились в Париж, - торопливо закончил он свой рассказ, - а я в Задунаевку - большое село на почтовом тракте между Аккерманом и Болградом.
Он поежился и взял меня под руку.
- Спать, спать, - сказал он категорическим тоном и повел меня в каюту. - Еще простудитесь...
Разбудило нас утро. Спали ту ночь мы мало, но спать как-то и не хотелось. Привели себя в порядок и вышли на палубу. Светило яркое солнце. Пассажиров первого класса оказалось гораздо больше, чем могло показаться вечером. На верхней палубе прогуливались нарядные барышни и молодые люди. Публика заполняла ресторан. От вчерашнего благодушия официантов не осталось и следа. Как угорелые носились они от столика к столику.
Ночное наваждение рассеялось, да и Ботев изменился. Недавней мечтательности как не бывало. Он был задумчив, но это была уже деловая задумчивость.
- Теперь самое время обговорить, что вам предстоит делать и как надлежит себя вести, - сказал Ботев, возвратившись со мной в каюту. - Пока что все идет хорошо, без ненужных приключений, но это не значит, что мы избавлены от случайностей.
- Во всяком случае, можете быть спокойны, я ни в кого не влюблюсь,пошутил я, все еще находясь под впечатлением его ночной исповеди.
Но он тут же меня остановил, не желая обращать в шутку свои юношеские воспоминания.
- Похоже, Павел, вы не вполне меня поняли, - строго произнес он. - Я не играл. И Райна, и Эвелина не были для меня забавой. В любви я придерживаюсь взглядов Тургенева. Помните, вы говорили, что намерены отыскать в Болгарии одну женщину? Елену Стахову - тургеневскую Инсарову. Только такую любовь я и принимаю. Поэтому не будем шутить на эту тему.
- Значит, стихи, что вы вчера читали, - это программа?
- Если хотите, да.
- Стихи ваши?
- Мицкевича, - ответил Ботев. - В семье, о которой я рассказывал, благоговели перед Мицкевичем, и, возможно, это лучшее, чем одарила меня Эвелина.
Я не удержался:
- Лучше с бурей силы мерить, последний миг борьбе отдать?
Вот когда Ботев улыбнулся!
- Запомнили? Вы правы, от борьбы меня не отвлечет даже пламенная любовь!
Ботев замолк, а я не хотел ему надоедать.
- Мы везем ценный и очень нужный груз, - спустя минуту заговорил он, глядя на один из чемоданов. - Для полиции он представляет большой интерес.
Он поставил чемодан на стул.
- Идите, - сказал он. - Займите столик, я сейчас подойду.
Но едва я очутился в коридоре, как передо мной возник... Даже не знаю, откуда он взялся. Тем не менее передо мной стоял князь Меликов.
- Павел Петрович! - воскликнул он, протягивая мне руки. - Какая приятная неожиданность!
Не могу сказать, что я был ему рад, но мне просто некуда было от него деться.
Князь, кажется, пребывал в отличном расположении духа.
- Далеко?
- В Одессу, - по возможности суше ответил я.
- Представьте себе, я тоже в Одессу.
Я промолчал, потому как не намерен был продолжать разговор.
- Вы один?
- Один, - зачем-то счел нужным солгать я.
- Я видел вас вчера издали, вы были с каким-то господином.
- Это мой сосед по каюте.
- Вы представите меня?
- Мы почти незнакомы. Я даже не знаю, как его зовут.
- Пустяки, перезнакомимся.
- Извините...
Я шагнул вперед. Он тотчас посторонился.
- Простите великодушно...
Я прошел в ресторан, занял столик, сделал заказ. Когда появился Ботев, я рассказал ему о встрече в коридоре, придав ей юмористический характер. Но Ботев отнесся к моему рассказу вполне серьезно.
