Куда же исчезла из русской литературы ее традиционная критическая мысль, ее подлинная революционная направленность? Объяснить отсутствие критической мысли цензурными ограничениями невозможно: никакая цензура, никакой террор не могли подавить эту мысль на протяжении всего ее исторического развития (а когда она видела такую цензуру и такой террор, деточка? - Д. Ш., 1993).
Первое, что должно при этом вопросе прийти в голову постороннему читателю, это призвать к ответу автора настоящей статьи".
За этим, как мы знаем, дело не стало. Кстати, когда меня утром 14 июля 1944 года привезли для обыска из общежития на улице Калинина, 101 (я ночевала у так и не пришедшей домой Стеллы) на улицу Центральную, 17, мне предъявили ордер на арест и обыск. Взглянув на него, я сказала: "Понятно..." "Что понятно?" - спросил несколько ошарашенный капитан Михайлов (он присутствовал при аресте). "Не слушайте ее! - в ужасе закричала мама. - Она ни в чем не виновата, она не знает, что говорит!" А я добавила полуутвердительно-полувопросительно: "Это из-за моих тетрадей..." И аккуратно собрала все те листки, над которыми размышляю сейчас. Мне до сих пор кажется, что гражданин Михайлов был искренне озадачен видом преступника, торопящегося вручить следствию вещественные улики. Но я-то считала эти наброски доказательством честности своих намерений! Однако продолжим:
"Автор же на месте читателя обратился бы к себе самому с такими словами: "Судя по всему вами сказанному, вы считаете себя принадлежащим к разряду людей, которых принято называть "критически мыслящими личностями". Как вы реагируете на происходящее? Как понимают происходящее те, от чьего имени вы говорите?" В том, как мы реагируем на происходящее, по этой статье разобраться нетрудно. Мы рассуждаем. Причем рассуждаем в достаточно ограниченном сообществе (весь университет и соседний мединститут - ст. 58, п/п 10-11 УК РСФСР. - Д. Ш., 1993). Как мы понимаем происходящее? Правильней было бы поставить вопрос иначе: почему мы не понимаем происходящего?..
Основа строя - общественная собственность на средства производства (самое страшное все еще принимается за самое ценное, и "общественное" представляется синонимом государственного. - Д. Ш., 1993) - сохранена... Вместе с тем отклонения врастают в плоть системы, они воспитывают поколения, и отменить сверху даже те из них, которые были проведены сверху же, едва ли будет возможно через несколько лет.
В каком положении оказывается "критически мыслящая личность"?
Мешать срастанию, образованию защитного панциря системы - это значит подпиливать ножки стула, на котором сидишь... Но слишком часто шаг, увеличивающий самозащитную силу нового строя, является преступлением против того, что достигнуто ценой жизни и смерти многих героических поколений. Слишком часто система стремится защитить не столько возможность развить свои достижения, сколько себя самое со всеми своими пороками и несовершенствами, забывая о своем назначении. И опять-таки, несмотря на это, бороться с системой - бессмысленно: это единственная осуществимая в настоящий момент форма защиты нового социального строя от враждебных сил.
Наблюдать и ждать того момента, когда равновесие между положительным и отрицательным смыслом событий нарушится в пользу отрицательного? В таком случае какое имеет право эта "критически мыслящая личность" выносить свое мнение на широкое обсуждение в какой бы то ни было форме?..
Ну а если этот момент будет упущен?.."
Смысл вышеприведенных строк достаточно горек для двадцатилетнего человека, тем более что ответа на этот сакраментальный вопрос я в своих набросках не обнаружила. Все апологетические выводы наши если еще и встречались, то были уже наполовину самогипнозом.
5. "И творчество, и чудотворство"
В те времена не ведали о чуде.
Вещам, текущим зримою струей,
Пустых разгадок не искали люди:
Гром был рычаньем, молния - змеей.
И говорит преданий голос чистый,
Всех домыслов опровергая хлам,
Что наши предки были реалисты
И непредвзято верили глазам.
Из ранних стихов автора,
конец 40-х годов.
Мы все-таки совершили визит в общину, прихватив с собой любимых писателей. Мы взяли их с собой, для того чтобы они подтвердили, что в их лице мир возвращается в общину, но уже всеземную и навсегда. Чтобы они признали в себе гонцов из этой общины.
Несмотря на свое доверие к почти еще не читанным "первоисточникам", к советскому информационно-идеологическому муляжу, к селекционированной литературе Госиздата, мы все же решили познакомиться кое с чем лично и персонально. Если бы нас не арестовали так оперативно, мне не пришлось бы начинать чтение "первоисточников" наново ночами, при каганце, в глухом украинском сельце Князеве. Впрочем, первый том "Капитала" и часть второго я успела прочесть до ареста. Но мы тогда не спешили осваивать марксистскую классику. Как это было для нас тогдашних ни странно, мы решили начать не с "основоположников" и их признанных толкователей, а с немарксистов.
Сложилось так, что в алма-атинских библиотеках, кроме книг Энгельса (а начать мы хотели с изучения первобытного общества), нам удалось получить сочинения Моргана, Фрезера и Леви-Брюля. Все это было захватывающе интересно. Но более всего прочего (каждого с иной стороны) увлекло Валентина, Марка и меня "Первобытное мышление" Л. Леви-Брюля ("Атеист". М. 1930; с предисловиями академиков Н. Я. Марра и В. К. Никольского). Но вот что странно: получив свои черновики 1939 - 1944 годов, я не обнаружила в них ни одного листка с именем Леви-Брюля. А писала я тогда о его книге очень много. По-видимому, все-таки многие страницы из моей доли "дела" были изъяты. Но без впечатлений от "Первобытного мышления" Леви-Брюля мои воспоминания о нашей умственной жизни той поры были бы существенно неполны. Более того: остался бы незавершенным и собственно "Мемуар о поэтах".
С известными трудностями мне удалось получить то же издание перевода труда Леви-Брюля на русский язык. Все, о чем будет рассказано ниже, кроме цитат из Леви-Брюля, явится, к сожалению, лишь очень тщательной реконструкцией давних размышлений, а не ими самими. При такой реконструкции не избежать непроизвольной самокоррекции. Но я приложу все доступные мне усилия к тому, чтобы сохранить верность прошлому.
Итак, чем же нас потрясла книга Леви-Брюля, центральную концепцию которой Марр и Никольский в своих предисловиях к русскому переводу 1930 года назвали рабочей гипотезой? Тем, что в наших глазах она явилась дополнительным авторитетным обоснованием нашей собственной "рабочей гипотезы". И подтверждение это пришло, как нам тогда виделось, с неожиданной и совершенно внеидеологической стороны. И уж во всяком случае не по замыслу самого Леви-Брюля. Он в этой книге не соприкасался ни с русской поэзией, ни с марксистской социально-экономической формационной схемой.
Марк заинтересовался этой книгой в связи со своими занятиями лингвистикой и структурой логических операций, лежащих в основе языковых структур. Делиться читаемым было обыкновением всех наших дружб и романов. Марк был увлечен Леви-Брюлем, без конца о нем говорил - естественно, что книгу прочли мы все. Неожиданно для себя я усмотрела в "рабочей гипотезе" Леви-Брюля один из ключей к таинствам поэтики "субъективного реализма". Валентин только апробировал наши соображения. Как ни странно, выводы Леви-Брюля из его наблюдений над первобытным мышлением обернулись - в нашем истолковании - доказательством правоты трехстадиальной Схемы: от единства общинного - через многоплановую дифференциацию - к единству всемирному. Все ли в этой эйфории домыслов и обобщений (что ни день, то "открытие") оказалось бредом? Я и сейчас думаю, что не все. Но выдержало проверку временем совсем не то, что нам представлялось главным. Об этом, однако, ниже.
Обратимся к пришедшей ко мне из безвозвратного прошлого книге. Над ее страницами я по сей день вижу горячие головы тех, кого уже нет и кто для меня хотя бы по этой причине уже никогда не изменится и не остынет. Поэтому остается дорогой и книга - именно в этом старом московском издании, которое мы читали вместе.
В одном существенном вопросе мы с Леви-Брюлем раз и навсегда не согласились. А для него, последовательного позитивиста, какими, впрочем, тогда были и мы все, кроме, может быть, Вальки, этот вопрос был фундаментальным. Правда, иногда его можно было свести к расхождению терминологическому. И Леви-Брюль порой противоречил в этом вопросе самому себе. Он (с оттенком некоторой снисходительности - то ли старшего к младшим, то ли юноши к старикам) называл первобытное мышление мистическим, то есть в его материалистическом понимании не основанным на реальном опыте, нарушающем принцип причинности. Мы с этим не соглашались. Мы видели в этом мышлении иное, чем наше, восприятие опыта и в противоположность Леви-Брюлю считали первобытное мышление сугубо реалистическим. На наш взгляд, первобытные люди цельно, без тени сомнений и рефлексии верили своим непосредственным впечатлениям и ощущениям ("...гром был рычаньем, молния - змеей"). Леви-Брюль сам давал нам пищу для этого вывода. Он очень ярко и доказательно говорит о первобытном восприятии мира, иллюстрируя свои умозаключения массой конкретных примеров. И мы обращались к этой конкретике снова и снова. Леви-Брюль говорит об
