Сон явно дан мне для поумнения. Святая Нина, помоги мне понять, что делать! Почему две перспективы на одной картине? Сначала прямая... дошла до точки. Дошла до точки! И тут меня осенило! Пора сменить перспективу? Да.
ПРОЩАЙ, СВОБОДА!
Буду писать по-новому! Если раньше я работала с прямой перспективой - свой взгляд на вещи отражала, то теперь пришла пора обратной перспективы. Когда Бог смотрит на нас! Каждую строчку Он видит, и я должна проверять - нет ли демонизма. Надо себя ограничивать. Какая уж тут свобода! Выбор сделан. Ответственность важнее свободы. Все круто переменилось. Так же пишу о том, что знаю, вижу, слышу, но все время помню, что я - христианка. Бог дал зрение, слух - не нужно засорять. Открыла старый роман свой - там герой ругается: "Черт!". Отныне этого не будет. Хотелось бы стать Божьей дудкой, но - может это гордыня? Хотя бы знаю точно, что я сама выбрала несвободу. Нельзя без крайней необходимости давать эротические детали, нельзя впадать в уныние. Нельзя не слушаться семейной цензуры! Я ведь не Лев Толстой - не собираюсь уходить из дома, поэтому должна учитывать пожелания близких. Новые "НЕЛЬЗЯ"? Да, но не надо думать, что эти ограничения требуют от меня принуждения. Добровольно принятые, они идут из сердца. Выбранная несвобода - радостная. Чего бесов-то тешить, надо рваться от них, отрезая им все пути на мои страницы.
В годы застоя, когда просили приукрашивать советскую жизнь, может, и нужно было писать чернуху, чтобы пробиться к истине, а сейчас важнее к любви устремиться. Анализ пора мне сменить на синтез...
Искусство - это победа (по-беда, то есть - после беды). Мой долг - утешить читателя, ведь всегда есть чему научиться у беды! Я раньше мечтала написать рассказ: жил-жил человек и вдруг увидел, что все вокруг - пошлость. А теперь не хочу. Какая пошлость, где она? Всюду Промысел Божий, неизреченная красота мира, стремление к добру. Не глубины человеческой души, не бездны теперь волнуют меня, а - наоборот - прорывы к мерцаниям радости. Преображение души любого человека возможно, и дело писателя увидеть это.
Чтоб не транжирить сюжетные запасы свои и чтоб пример оказался понятен всем, упомяну историю из жизни Алексея Николаевича Толстого. Известно, каким трудным человеком он был. Но вот читаю у Раневской, как она встретила его незадолго до смерти. Он мог говорить только об одном: фашистов надо поместить на остров, где бы их ели термиты и т.п. Раневская пишет: не нужно было ему идти в комиссию по расследованию зверств нацизма, но Сталин приказал, и вот Алексей Николаевич заболел. Лично ему фашисты ничего плохого не сделали, но он увидел тысячи метров кинопленки... Был так потрясен, что мог говорить только об этом! Душа не вынесла - заболел и умер! Умер прекрасным человеком, полным боли и сострадания...
Мужу-соавтору теперь сложнее - он привык в разные стороны выращивать соцветия образов, а я останавливаю его на полпути, стараюсь отсекать всякий демонизм. Слава говорит, что расцветка мебели такая, словно ее нарисовал обкуренный Матисс. Но Матисс не был наркоманом, зачем же зло привносить в мир! Муж отвечает: "СЛОВНО!". А я стою на своем: зачем в тонком плане бросить тень на великого художника!
Трижды Марина Абашева перезаказывала оформление моей книги "Вся Пермь", потому что я просила: "Не нужно на обложке ни бутылок, ни пьяных лиц!". Господь спросит, где тот лес, который пошел на издание твоей книги. И надо будет ответить. А если оформление демоническое, что я скажу!..
Когда мы отмечали выход этой книги, друзья принесли много подарков. Вручают белую модную табуретку, а на ней наклейка "Вся Пермь": мол, вся Пермь может по очереди на ней посидеть. Ну, допустим, а почему на банке консервов тоже наклейка "Вся Пермь"? Как ее есть-то - такую родную! Стала я открывать банку, но не смогла. Говорю: "Рука на ВСЮ ПЕРМЬ не поднялась".
- Нина, так вы ее уже переварили - описали!
Однако не только мы переварили Пермь, но и Пермь переварила нас. Держала всех в черном теле (без моющих средств) да в голоде... Я уж не говорю о нашей экологии! Пермяки живут меньше, чем екатеринбуржцы и челябинцы. Говорю: давайте тогда хотя бы жить веселее!.. Разве бы мы так рано состарились, если бы жили в другом городе. Весь вопрос в том, чтобы писатель работал на опережение: успел описать раньше, чем его переварят...
Когда я в годы застоя покупала в Москве сыну батарейки, Сережа Васильев спрашивал: "Что, в Перми нет батареек! А советская власть у вас есть? Повези ее отсюда - в карман насыпь хоть немного". Чего-чего, а советской власти у нас навалом, больше, чем где-либо, отвечала я, ведь город Пермь закрыт для иностранцев. Пермяки даже предпочитали одежду из клетчатых тканей. Возможно, образ клетки материализовался - вылез из подсознания. Жили-то как в клетке. Что такое закрытый город? Это значит, что на здравоохранение, благоустройство и прочее давали меньше денег, чем открытым городам. Иностранцы ведь не увидят, а для своих можно не стараться. Недавно я разговаривала об этом с Н.: почему в Екатеринбурге такой расцвет культуры, а у нас одно издательство осталось и то лежит на боку. Я про исторические корни стала говорить:
- В Екатеринбурге были иностранцы...
- А в Перми засранцы?
Выходит, так. За людей нас не считали. Каких только опытов над нами не производили, начиная от ядерных взрывов и кончая атомной тревогой. Пермь хорошо помнит, как в одно весеннее утро радио с шести часов начало передавать только одну фразу: "Граждане, воздушная тревога!". Я написала об этом рассказ: "Что-то хорошее". Сколько в тот день случилось дополнительных инфарктов и инсультов! Но одна моя подруга сказала мужу: "Давай с тобой в последний раз?". В результате родился ребенок... (Пермистика до сих пор умалчивает, почему случилась эта тревога? Ну, на то она и пермистика, слово "мистика" находится внутри).
И все же мы с мужем - пермофилы! Но гордиться тут нечем. Я приехала из маленького поселочка, Слава - из села. Мы выиграли, обосновавшись в Перми. А есть люди, которые приехали из Новосибирска, Екатеринбурга - им здесь и небо кажется низким, и пермские интонации - грубоватыми. Пермофобы называют город иронично: Пермя. Уехавший в другой город поэт публикует такие стихи: "О, Пермь слепая!".
А нам в Перми хорошо работается и всех жалко. В пермской воде нет йода, у горожан щитовидка сбоит, кругом гипертимы. Сюжетов навалом. Шаг ступил сюжет, за угол повернул - другой! Герой Достоевского говорил: широк человек, сузить бы... А пермяки, словно наперекор, еще шире, хотя не они в этом виноваты, а среда обитания. Пермская пенсионерка завещала вдруг квартиру... Раисе Максимовне Горбачевой. Ну, как об этом не написать рассказ! И я написала. Еще в соавторстве мы в разных повестях отразили историю города: не было бы счастья, да несчастье помогло (Пермь сердечно приняла "космополитов", и они обогатили ее новыми кафедрами, идеями, нас выучили!). Ректор университета Букирев брал на работу сосланных в наш край ученых! Да, с ректорами университету везло всегда.
Ранним утром туман над Камой стоит горой, а в город проникает такими ручейками, которые втискиваются между домами. Вода в реке - из-за своего большого количества - иногда кажется разумной. Для пермофобов Кама - помойка Урала, а для нас - Кама-матушка. Не Кама-мама, как у Берггольц, а матушка. Матушка больше, чем мама. Это народное, исконное, историческое, вечное. Да, мы боимся, что плотину прорвет, что там все непрочно - она может обернуться в одночасье мачехой, но многое зависит и от нас, от наших молитв.
Когда-то одной из дочерей задали написать сочинение о Перми. Стала я его проверять: "В городе грязь, дороги плохие, транспорт того хуже. У С. в троллейбусе вырвали кнопку из куртки - не пуговицу, а кнопку, которая так прочно сидела!".
- Доченька, это ведь родина! Твоя колыбель здесь стояла. Напиши что-то хорошее. Пермь, как любой другой город, живой организм, и если ты в нем живешь, то в его энергетику включен, переезд в другой город - все равно что переливание крови из организма в организм, только кровь эта - мы. Сколько раз нас приглашали переехать в Москву, но пока мы так и не решились на это.
На днях позвонил Б.: "Знаешь, кто ты? Мы тебя будем отныне звать СУБСТИТУТКА!". Оказалось, что Марина Абашева назвала меня в интервью так: субститут Перми. А мне почему-то иногда кажется, что в старости я все-таки буду жить в Москве.
- Все может быть, - отвечает на это Слава, - как написано в Библии: "В молодости ты идешь куда хочешь, а в старости - куда тебя ведут".
Со Славой мы обвенчались в 1996 году. Я изменилась к этому времени, все простила. Пришла любовь - так поздно, но и за это спасибо! Слава тоже научился претерпевать мои особенности, а во многом изменился сам. Дорого стоит то, что с его умом и способностями он столько лет для нас проработал грузчиком, а потом - перекантовщиком информации (журналистом), при этом лишь пару раз в неделю уходя вечерами на любимую работу - преподавание иврита! Он считает, что учитель иврита - тоже перекантовщик (языка)... Работа грузчика изнурила его суставы до такой степени, что сейчас Главный по суставам говорит о необходимости операции.
