спасло частично. Ему предстоит пройти добрую половину жизненного пути, и ему не обойтись без другого человека.
Я покраснела, потому что при этих словах Паула впилась в меня глазами. Мне стало очень не по себе. Что ей нужно от меня, было яснее ясного и в то же время так неожиданно, так невероятно, что я сочла необходимым услышать из ее уст подтверждение, для чего и сказала:
— Не понимаю, чем могу быть вам полезной?
— Полезной надо быть не мне, а ему. Я редко, чтобы не сказать никогда, ошибаюсь в людях, и мне кажется, вы интеллигентны и великодушны. Эрик нуждается в таком человеке, как вы.
— Но вы меня не знаете! Я не знаю его! И…
Паула с необычайной нежностью накрыла мою руку своей, всем видом говоря: Ну-ну… Беззлобно. Словно мы с ней сговорились о чем-то, что излишне выяснять.
— Любите его. Он этого заслуживает.
Я отняла руку.
— Какая вы странная! Я не могу любить по приказу кого-то, с кем всего раз столкнулась в коридоре, — выпалила я в нетерпении.
То, что Паула рассказала мне об Эрике, взволновало меня, но не являлось достаточным основанием, чтобы по приказу этой малознакомой женщины немедленно броситься на шею парню, который до сих пор был не очень-то любезен со мной и к которому я с самого начала не почувствовала никакой симпатии. Но почему я употребляю прошедшее время? Ведь ничто, в сущности, не изменилось. Изменилось нечто внешнее. Но что именно, невозможно определить.
— К тому же я не одна, — добавила я.
— Понимаю, — продолжала Паула, не расслышав последних слов, — моя просьба шокирует вас. Я могла бы взяться за это более осторожно, подождать, пока мы… сблизимся. Но я знаю его, действовать нужно быстро, иначе все придется начинать сначала будущим летом.
— Мы не вернемся в Нормандию будущим летом.
— Может статься, вы не совсем то, что нужно Эрику, но я убеждена, что ему необходим кто-то похожий на вас. Не женщина, которая… надоест ему, не девчонка, которая будет раздражать. А кто-то вроде вас. И неиспорченный, и зрелый, и приятный внешне. — Она поднялась и сняла красный зонт, продолжая свою мысль: — Подумайте над моими словами, и если Эрик не смотрит на вас, посмотрите на него сами — увидите, как он красив.
— Я не считаю его красивым, — сказала я, тоже вставая.
Сложив зонт, Паула деланно засмеялась:
— Ну вот мы почти что и в ссоре. Ладно, забудем, и если сегодня вечером вы не придумаете ничего лучше, приходите ко мне к девяти. Вот вам адрес. Попробую быть мягче и убедительнее.
На страничке, вырванной из записной книжки, она нацарапала адрес и протянула его мне. А перед тем, как уйти, с благожелательным любопытством внимательно оглядела меня.
— Вообще-то, нельзя сказать, что я недовольна тем, как вы отреагировали. Но поверьте, я не призываю вас сегодня же вечером броситься в объятия Эрика. Только посмотрите на него, большего не требуется. Но посмотрите внимательно. Он полон сокровищ, которые утаивает. Полон он и любви. И вся эта любовь, накапливаемая им в придачу к страданию, причиняет ему боль… До вечера.
Паула направилась было к молу, но вновь вернулась ко мне:
— Совсем забыла. Сегодня утром, когда вы проходили мимо нас с высоким блондином, помните? Высокий блондин с ожогом на груди?
— Да.
— Вы понравились Эрику. Это было очень заметно.
— Его же не было.
— Он сидел рядом со мной.
— Под зонтом?
— Да.
— Так это был он?
Она кивнула и пошла прочь. Тут, должна сказать, голова моя заработала с бешеной скоростью. Как могло случиться, что мне понравился силуэт, небрежная поза, словом, общий вид человека, который обычно вызывал у меня неприязнь. Непостижимо.
Я решила пойти в «Винтерхауз» — посмотреть, не там ли находится тот, из-за кого я пребываю в таком смущении и нерешительности, иначе говоря — Эрик. Но перед входом меня перехватила Франсуаза, под недоверчивым взглядом Венеры, как всегда устремившейся ко мне за лаской. Видно, хозяин мало занимается ею сейчас, и она переносит на меня свою нежность и потребность в ней.
Франсуаза принялась жаловаться, что не успела поговорить со мной ни до, ни после завтрака. А у нее есть кое-какие новости первостепенной важности. В двух словах, кажется, Эрик влюблен в нее. Между ними произошла довольно-таки двусмысленная сцена, не оставляющая никаких сомнений относительно подлинной природы их взаимных чувств. Я попросила ее подробнее рассказать мне об этой сцене, на что Франсуаза ответила, что этого не расскажешь ни в целом, ни в подробностях, но понять это можно только однозначно.
Франсуаза взяла меня под руку, и мы пошли вдоль мола. Погода была чудесная, во мне же шевелился клубок смутных противоречивых чувств, распутать который мне пока не представляется возможным. Иными словами, эта история все больше смахивает на превосходный кускус, в котором не отделить овощей от мяса, турецкого гороха и манки.
— Ты только вдумайся: ему пятнадцать с половиной! — говорила Франсуаза.
— Откуда ты знаешь?
— Сам сказал.
— Это ничего не значит.
Она продолжала, напустив на себя вид «старшей сестры».
— Послушай, во времена своей бешеной юности я знала немало мальчиков, и могу тебя уверить, не в их правилах приуменьшать свой возраст.
— Эрик не такой, как все.
— Это правда… В любом случае, пятнадцать ему пли семнадцать, это ничего не меняет: он юн. Очень. И в то же время чудовищно привлекателен. Ничего не умеет. Я научу его всему. Он такой скромный, сдержанный… А уж умен! И ко всему не так испорчен жизнью, как другие: душа у него чистая. И я просто схожу по нему с ума!
— А что думает Мишель?
— Ничего не знает, но о чем-то догадывается, — вздохнула она. — Сегодня утром мы поссорились.
— Опять.
— Было около десяти. Я уже проснулась. Он храпел. Как будто в своем гараже в субботу утром. И в ус не дул. Я потрясла его за плечо. Представь себе Мишеля: «А? Что? Что случилось?» Я ему заявляю, что ухожу от него. Просто так, чтобы позлить его и успокоиться самой — внутри у меня просто все кипело, рвалось наружу. Еще я добавила: ухожу от тебя, потому что ты противный, вульгарный, старый и безмозглый. После этого, знаешь, как-то легче стало!
Я отвернулась от нее. Иногда я ловлю Франсуазу на том, что она недопустимо черства, немилосердна, лишена простого уважения к человеку, которого заслуживает каждый. Не думаю, что это отсутствие человечности проистекает только от нервозности и патологически дурного характера. Нет. Они естественны для нее, и в этом есть что-то
