Старость - это сугубая проза с выискиванием картошки не по тысяче триста, а по тысяче двести пятьдесят, с варкой кашки и торжественным и медленным ее поеданием, с нетерпеливым жестом нетвердой руки, протянутой к "Санкт-Петербургским ведомостям", с внимательным изучением телевизионной программы. Старость - это упорство, длиннющие паузы между словами, когда ты присел рядом, и надо бежать в двадцать мест, а приходится выслушивать, как эти слова через пять минут, может, и выстроятся во фразу, а потом, скороговоркой ответив, ждать еще, чтобы усвоилось и чтобы еще сложилась реплика, и, о боже, ждать, когда выстроится и следующая. Старость - это, когда просят: "Приходи, надо обсудить, поговорить...", а в ответ - только нетерпеливый кивок, и ясно, что не нуждаются, сами знают, и только терпят, переминаются, готовые сорваться и лететь в свою какую-то чепуху. Старость это перманентная ругань на тех, кто разорил и продал Россию, изумленный взгляд, устремленный на крошечную, блестящую, стоимостью в две пенсии, коробочку, это универсамская корзинка с четвертинкой круглого и бубликом.
Старость - это скука, противный запах лекарств, разговоры о болезнях, раздраженное переспрашивание, очередь в поликлинике, перепалка: "Всем только спросить, а я уже шесть часов...", медленное поднимание по лестнице рука об руку, побелевшие костяшки на пальцах, упирающихся в перила.
Старость - это стопроцентная серьезность, долгие телефонные поучения, что делают все не то, и не так воспитывают детей.
Старость - это бесплатный "Икарус" от метро Приморская до Горжилагентства, склока, устроенная пенсионерами из-за пятиминутного опоздания, стремление доказать, что уж здесь, в этом дармовом "Икарусе" главные люди - они, подспудная уверенность в своей второсортности и ненужности во всех других местах, вне автобусной халявы.
А потом мы начинаем фантазировать, выдумывать небеса и реинкарнацию, потому что хрустит ледяное крошево, комнаты пусты, кровати застелены, молчат телефоны.
Впереди не мельтешат уже ничьи спины, и старость становится будущим.
И пока мы о нем еще только гадаем.
1995
В знак окончательного смирения
В детстве мы обе были отличницы, но объединяла нас наша тайная жизнь, в ней мы творили такое, о чем не должны были помышлять в те времена хорошие девочки.
В первомайскую демонстрацию мы забирались в подвал и пуляли из рогатки по колготкам и шарикам. В школу мы ходили исключительно напрямик, запрещенной дорогой через стройку и, если кому-нибудь из строителей приходило в голову нас шугануть, мы умели так ответить, что обложенная нами однажды гром-баба в оранжевом жилете погналась за нами до самой школы, и мне пришлось разорвать завязавшийся в узел шнурок, чтобы успеть вышмыгнуть из гардероба до ее появления. Я думаю, тетку возмутило именно то, что ее обругали такие приличные девочки, и она смекнула, что здесь таилось что-то такое, на что надо было открыть глаза учителям.
Однажды мы совершили вовсе неслыханное: возвращаясь вдвоем с репетиции школьного хора, где только что долго готовились к концерту, посвященному дню рождения Ленина, после повторенного несчетное число раз припева о том, что "Ленин - это весны цветенье", мы в полутемном вестибюле нахлопали по щекам гипсового Ильича, вымещая на статуе все, что накопилось за репетицию. Такое кощунство было слишком даже для нас, мы шли домой, не глядя друг на друга, задумавшись, не чересчур ли далеко мы зашли в отрицании разумного и вечного.
Мы не были малолетними диссидентками. Мы отвергали стереотипы давно известных сценариев, в соответствии с которыми протекала школьная жизнь, да и жизнь вообще. Нам хотелось жить без суфлерских подсказок, перемешать хорошее и плохое, чтобы в хаосе и сумятице творить пусть глупое, но свое. Мы долго не могли себя понять и, поступив в институт и учась каким-то чуждым специальностям, изобрели массу виртуозных способов списывания при сдаче экзаменов, вплоть до перевешивания табличек на дверях удобной и неудобной для пользования шпаргалками аудиторий.
Распределившись в НИИ, окунувшись в рутину бессмысленного бумажного труда, мы по-прежнему не хотели смиряться и находили лазейки удирать с работы в кино и магазин. От скуки мы записались в литературный кружок, и перспектива воплощения любых без ограничения фантазий хоть в выдуманной реальности нас захватила. Мы вышли замуж, родили детей, но занятия сочинительством придавали нашему однообразному существованию ореол значительности.
Но настали иные времена. Стереотипы, наконец, зашатались, вытесняемые свободным от предрассудков и приличий новым, и нам впервые захотелось сотворить что-то и в настоящей реальности, влиться без оглядки и рассуждений в неизведанную, притягательную жизнь.
Мы начали с продажи газет в метро, прошли через челночные поездки в Белоруссию за трикотажем, купили, наконец, ларек и стали торговать по очереди сигаретами и банками с водкой, откладывая вырученные деньги для аренды магазина.
Азарт зарабатывания денег увлек нас: вечерами, пересчитывая мятые тысячные бумажки, мы светились от радости, когда их было больше, чем всегда. Нам впервые не хотелось ничего разрушать, наоборот, хотелось преумножать созидаемое, но ларек наш без всяких объяснений снесли, а деньги, скопленные на магазин, пришлось отдать рэкетирам.
И мы вышли из игры, не будучи в состоянии повторить этот путь. Нам вскоре посчастливилось устроиться на работу лаборантками на водонапорную станцию, где, беря в одиночестве раз в час пробы воды, можно было отгородиться от дальнейшей необходимости куда-либо вписываться. Но для того, чтобы это стало возможно, пришлось сотворить еще один хулиганский поступок: при прохождении медкомиссии я, загримировавшись, выдала себя и за подругу, так как, страдая редкой болезнью, она не могла пройти необходимый для работы на высоте тест на вращающемся стуле.
И, получив нужные справки, мы с ней шли по улице и думали, что эта последняя проделка была предъявлена нами миру в знак окончательного смирения.
1996
Я люблю свое дело
Я люблю свое дело, своего полулегального монстрика на глиняных ножках, иногда выплевывающего денежки, иногда упрямо сжимающего челюсти, и тогда я должна суетиться вокруг, уговаривать, подкармливать, оживлять, развлекать, пока наградой не будет шелест купюр.
Зарабатывать деньги - что может быть привлекательнее, когда из двух-трех комбинаций рождаются бумажки, которые раньше можно было уныло пересчитывать лишь в казенном окне, иногда в грязи найти на улице или, изловчившись, подковырнуть ногтем монетку у поручня в метро.
Каждый день я раскладываю пестрый пасьянс из переговоров, звонков, сваливающихся на голову или, наоборот, бесследно исчезающих в никуда клиентов, и в том, что этот пасьянс, в конце концов, сходится, я вижу высший промысел, целиком ему отдаюсь, и никогда не забываю, что глиняные ножки могут в любой момент подломиться.
Но как замечательно тратить деньги сначала сдуру, неизвестно на что, думая, что шальные, потом, войдя во вкус, тратить с чувством и толком, понимая прелесть не необходимых мелочей, прелесть комфорта, обустройства, когда приколотые булавками к ободранным обоям рисунки начинают выводить из себя, позарез нужны делаются рамки, и пастельные тона, и соответствие всего всему.
И манит, выпирая со всех сторон, такая осязаемая, притягательно-доступная материальная сторона жизни с ее обертками, диванами и автомобилями, и поимевший многое кажется познавшим все, и хочется разгадать его многозначительность, развенчать ореол, но сделать это по-настоящему можно, когда и вокруг тебя замерцает такой же.
А жизнь, запечатленная в цветных фотографиях, полна красок и соблазнов - чужие города, ослепительное солнце, белозубые улыбки, отблески заката в тенистом саду, огонь очага, свечи на овальном столе, мягкая английская речь.
И все это вместе сливается в яркий суматошный хоровод, в котором мешанина мелочей, впечатлений, забот заставляет крутиться в голове сразу с десяток мыслей, голова переполняется до того, что чайник с кипятком машинально ставится в холодильник, взгляд не задерживается ни на чем дольше секунды, при встречах не задается вопрос: "Как дела?", потому что все равно не интересно, да и некогда.
И делаются не нужны люди - никуда, конечно, не денешься от докуки с родственниками - хорошо если бы все они поуезжали куда-нибудь подальше, - но совсем уже не вписываются праздные излияния друзей - содержимое их душ не нужно винтику хорошо отлаженного механизма.
И в этой ежедневной путанице, в этом возвратно-поступательном движении от одного этапа к другому уже так редко вспоминаются черно-белые вечера после тусклых детерминированных дней, старый письменный стол, отрешенность в стремлении перевести неуловимое в слова, бескорыстное ликование при удаче.
Ящик давно закрыт, а ключ выкинут, неведомая сила несет прочь, пока не ясно куда. Будь здоров, приноси чистогана побольше, мой монстрик, мое сегодня!
