Поискал глазами, еще бы чего прихватить, - он рад был все забрать, но солдат Мокрин сказал:
- Не жадничай, чижало будет, - и ухватился за телефонную трубку:
- Вот это желательно конфисковать, - сказал он, - у меня парнишка дома... Для игры...
Но в этот миг телефон зазвонил.
- Кто у телефона? - спросил Николай Ребров. - Здравия желаю, ваше превосходительство... Когда? Сейчас?.. Ваше превосходительство, я не могу, я плохо чувствую себя... А больше никого нет... Что? Слушаюсь, слушаюсь... - Он быстро накинул шинель, сказал впопыхах: - Я живо... Экстренно генерал требует.
- Торопись... Скоро выходить, - крикнул вслед Трофим Егоров.
"Вот оно, - смутно подумал Николай, пересекая наполненный сумерками парк. - Как бы не послал куда с бумагой... Не пойду. Я ж расчет получил... Не имеет права".
А сердце бессознательно твердило: "вот оно, вот оно". Над головой с тревожным карканьем сорвалась ворона, юноша вздрогнул и наткнулся на генерала.
- А Илюшин где? Звонил, звонил...
- Его нет, ваше превосходительство.
- Тьфу! - плюнул генерал. - Возьми меня под руку. - У генерала опять отнялась нога, он грузно подпирался палкой, и юноша ощутил судорожную дрожь во всем его теле. - Чорт... Никого нет: ни доктора, никого, хрипло, прерывисто дышал генерал, хватая ртом воздух.
- Вам плохо, ваше превосходительство?
- При чем тут я! - крикнул генерал, и раздражительно: - Поручик Баранов застрелился.
- Как?! - и ноги юноши вдавились в снег.
- Идем, идем... Чорт... этот парк... Какая темень.
Николай весь трясся, веки безостановочно моргали, он всхлипнул и схватил генерала за руку:
- Ваше превосходительство, что ж это! Что же... - Все провалилось в мрак, в сон, и нет яви. А явь все-таки была, и темный сон не мог захлестнуть ее: - "торопись, скоро выходить" - и где-то в сердце, как зуда, зудила явь.
Лицо поручика Баранова спокойное, но губы чуть-чуть искривлены вопросительной улыбкой, они хотят сказать: "А ну-ка? Вот и все".
Николай Ребров сделал над собой усилие, нервы его напряглись, душа заковалась в латы.
Генерал снял фуражку с огромным, как крыша, козырьком, перекрестился и сказал:
- Напрасно, поручик, напрасно.
Поручик промолчал, поручик Баранов, все так же таинственно улыбаясь, сидел в кресле, с запрокинутой, повалившейся, на бок головой, левая рука его упруго-крепко впилась в ручку кресла, правая - висела по-мертвому, в виске опаленное отверстие, по виску, по щеке, чрез ухо, на пол - влага жизни - кровь. И тибитейка валялась в красной луже. Рука успела отшвырнуть револьвер к стене, швырнула и потеряла жизнь, висит. Поручик, видимо, собрался в поход, в Париж, в Россию, на Сену, в мрак, чрез Пейпус-озеро: чемоданы увязаны, все прибрано, он еще с утра расчелся с хозяевами, всех наградил, как властелин.
Хозяева стояли тут же, и еще народ, шопотом переговаривались, двигались медлительно и вяло, как во сне, - должно быть, правда, сон - и огонек в уснувшей люстре загадочно дремал.
- Тебе, - взял генерал со стола письмо и подал юноше. На конверте твердо: "Николаю Реброву". Юноша дрожащей рукой письмо в карман. И сердце опять: "торопись, торопись". Но сон был глубок и цепок: латы ослабевали, нервы назойно выходили из повиновенья.
Сквозь пыхтенье, покашливанье и звяк генеральских шпор тягуче волочились фразы:
- Когда это случилось?
- Полчаса тому назад.
- При каких обстоятельствах?
- Мы ничего не знаем.
Николай Ребров глядел в полузакрытые глаза поручика Баранова, лицо поручика дрожало и все дрожало перед взором юноши.
- ...слышишь Ребров! Что же ты оглох?! Скажите, какая барышня, плачет... Беги скорей в канцелярию, принеси печать... Придется составить акт. Потом ко мне на квартиру. Пусть Нелли приготовит ванну... Понял?
Сон прервался, и юноша, отирая слезы одрябшей ладонью, заполошно бежал чрез парк.
- Куда ты, Николай, провалился? Мы идем.
- Егоров, ты? Поручик Баранов пулю себе в лоб...
- Ну?! Царство небесное, - торопливо произнес Егоров. - Пойдем скорей.
- Я не знаю, как быть, - остановился юноша. - Меня генерал послал... Неудобно бросить покойного...
- Тебе мертвый дороже живых, выходит? Непутевый ты... Идем.
- Но как же так? - растерянно говорил юноша, быстро шагая с Егоровым к казарме. - Я даже не попрощался с ним...
- Ладно, ладно, - покрикивал Егоров. - Авось на том свете поздоровкаетесь. Все там будем. Может, сегодняшней же ночью.
Глава XX
Звезды в ночи
И сразу в поход. Через сумрак парка, затем лесной дорогой шли молчаливой кучкой восемь человек. Верстах в трех-четырех их поджидали эстонские подводы.
- Вот, когда нам довелось с тобой вместе, Коля, - сказал бывший денщик Сидоров шагавшему рядом с ним Николаю. - Из-за чего же это поручик Баранов застрелились? Такой бесхитростный человек...
- Ах, да! - воскликнул юноша. - Ведь у меня же его предсмертное письмо... У тебя, Сидоров, спички есть?
- После прочтем. Наверно, у возницы фонарь. Они всегда берут. Да-а-а, дивное дело, - протянул Сидоров, вздохнув: - И охота людям руку на себя: богу противно, себе неприятно и людям хлопотно. А все от образованности.
- И среди крестьян случается, - заметил Николай.
- Редко же. И то от тяжелой жизни. А у господ от мечтаний от пустых. Душа, говорят, болит. Ха-ха, скажите пожалуйста, какая глупость! - Сидоров поправил шапку и повернул к юноше курносое лицо. - Как это может душа болеть? Брюхо она, что ли, или зуб? Вот брюхо, ежели обожрешься, действительно: не подходи, убью. А как опростался в добром аппетите, вот тебе и душе легко. Ха, глупости какие, душа! Сегодня, скажем, тяжело, а завтра, может, так полегчает, песни петь да плясать захочется, почем знать? И выходит - зря убил себя, глупо.
- Нет, Сидоров, ты не понимаешь, - возразил юноша. - Например, безнадежная любовь...
- Ах, брось, Коля!.. Очень даже это смешно, - и узкие темные глаза Сидорова сверкнули из-под густых ресниц. - Ежели любишь чужую бабу, неотмолимый грех - лучше отойди. Ежели втюрился в девушку, а она не может тебя любить, тоже отойди: и себя замучаешь, и ее - отойди. На свете девок без счета, любую выбирай, и все по-одинаковому пахнут. Только мы по-собачьи нюхаем, а надо умственно, по-человечьи.
Сидоров говорил внятно, убежденно. Отставшие товарищи стали выравниваться с ним, он понял, что говорит не впустую, голос его окреп.
Павел Федосеич все время пытался ввязаться в разговор, но не давала одышка.
- Уж очень просто все у тебя, Сидоров, - наконец, сказал он. - Вот ты говоришь - грех... А что такое грех?
- Всяк знает, что такое грех. Да не всякому выгодно признаться в нем, - ответил Сидоров. - Грех, это когда людям плохое сделать ладишь, людям. Или, примерно, так... Послухай-ка, ваше благородие, что я вам скажу... Да как я могу прикончить свою жизнь, раз она не мне принадлежит, не моя?
- А чья же?
- Как чья! - Сидоров жарко задышал в щеку Павла Федосеича. - Моя жизнь, это все равно твоя жизнь, его жизнь, пятого, десятого: она всем принадлежит, а не мне, и я должен трудиться по гроб жизни. Дак как же я самовольно могу уйти с работы, вроде дезертир - трах в башку и вверх ногами... Вот, к примеру, плотники строят дом людям жить, а тут возьмут да все до единого и удавятся на вожжах от разных любвей. Вот и спрошу я вас: кто же за них дом-то достраивать обязан? А сколько в их руках труда сидело, сколько бы они еще таких домов на пользу людишкам построили за всю жизнь-то за свою? Ага! То-то же и есть. Так и про всякого можно размыслить, и про поручика Баранова, царство ему небесное.
Все вздохнули. Павел Федосеич сказал:
- Нет, ты, Сидоров, настоящий сектант, свою веру ищешь...
- Меня как хочешь называй, - спокойно ответил Сидоров. - Меня мудрено обидеть. Один пытал меня из терпенья вывести, конечно, выпивши и недобрый человек. Уж как он меня ни обижал. Я терпел с кротостью. Он меня облает, я молчу. Он меня пуще, я опять молчу, и лицо у меня радостней становится. Его такая ярь разобрала, зубы стиснул, да как даст мне в морду, а сам заплакал. Чуете? Заплакал...
- Так и учат дураков, - пробасил Лука. - Этак и морды не хватит. А ты его сам...
- Нет, почему же, - перебил его Павел Федосеич и любовно заглянул в лицо Сидорова. - Оказия... Столько времени прожил с тобой, а не подозревал, что ты новоявленный пророк.
- Не мудрено, ваше благородие, батюшка: ведь я для вас денщик был.
- Ну, ладно, - захрипел чиновник и откашлялся. - А позволь тебя позондировать, пощупать... Ну, допусти, горит дом, и в дому ребенок. Ты, наверно, не бросился бы спасать его, потому, как ты можешь рисковать своей жизнью, раз она не тебе принадлежит?
Сидоров медлил отвечать. Потом встряхнул головой и как-то по-особому радостно сказал:
- Тут, ваше благородие, совсем не то. Тут другое. Тут, если нужно, сила меня бы бросила спасать, и не спросила бы меня, - вот в чем суть. Тут плоть с разумом молчит, душа работает... Это особь статья.
- Ты, парень, как монах, - насмешливо проговорил Мокрин, надбавляя шагу. - Расстрига, что ли, ты? Тебе колькой год?
