это на наши головы свалилось? Да оттуда и свалилось. Бумеранг не Акела [15], он не промахнется.
Так что, разрушая мир, мы разрушаем себя, и все наши болезни – от головы, вернее, от разрухи в головах. Все взаимосвязано и взаимозависимо. Это, как говорится, my humble opinion [16]. И пусть британские ученые назовут его очередным нейромифом.
Выбраться из западни. Наталия
Депрессивное расстройство – очень коварная штука. Мы никогда не знаем, что может у нас вызвать депрессию. Когда это связано с потерей близкого человека, это понятно. Это очень травмирующее событие, и здесь вполне логично, что она разворачивается.
Очень многие депрессии скрыты, и пока не проведешь часы в беседах с пациентом, выявить их сложно. Нарушения психоэмоционального фона могут маскироваться и под соматические патологии. И наоборот – соматическая реальная боль вызывает депрессию.
Если мы не изучаем себя, мы не знаем, от чего у нас может начаться депрессия. У каждого человека есть какие-то слабые места. Они часто появляются как диссонанс между установочными верованиями, которые идут от воспитания, и собственными интересами. Если более внимательно относиться к себе, можно научиться понимать, что некоторые представления человека не совсем адаптивны для него. Зная это – избегать каких-то психических патологий. В этом смысле уместно сказать, что невротическая депрессия – это отчасти потеря себя.
На приеме я многим своим пациентам говорю: «Ваш диагноз – это горе от ума». У кого хороший интеллект и чувство юмора, они все это понимают. Депрессия – это правда горе от ума. Идет постоянный анализ причинно-следственных связей, проекция на будущее, возврат в прошлое, опять анализ. Нет восстановления и расслабления ума. Отсюда развивается депрессия.
Расскажу историю одного пациента, иллюстрирующую, в том числе, игры сознания и подсознания. Петр пришел ко мне с тяжелой хронической депрессией и алкоголизмом. На тот момент ему было 40 лет, из них лет пять он уже безуспешно пытался бросить пить. Бросал, опять срывался в недельные запои, зашивался-расшивался, ходил даже к бабкам-знахаркам. Помимо алкоголизма там был целый ворох эмоциональных проблем.
Стали мы с ним работать. Прежде всего важно было определить основную проблему, вызвавшую депрессию, источник, который ее питал столько времени. Первой причиной, заметной даже на самый поверхностный взгляд, стала для Петра смерть жены от рака легких.
Болезнь обнаружили поздно, когда операция была уже бесполезна. Чтобы как-то облегчить состояние жены, Петр отремонтировал деревенский дом, оставшийся от родителей, и после очередного курса химиотерапии перевез жену в деревню. Там ей было намного легче дышать, чем в мегаполисе. Петр был хорошим плотником и легко находил возможность заработать. Единственной проблемой были лекарства, за ними нужно было ездить в город. Болезнь быстро прогрессировала, и действие обезболивающих заметно снизилось. Боли становились невыносимыми, лекарств, полученных по рецепту, не хватало, и Петру приходилось докупать их на черном рынке.
Поездка в город занимала много времени, на это обычно уходил целый день. За больной в отсутствие Петра ухаживал их сын, но в тот раз мальчик остался в городе на выпускные экзамены. Петр попросил соседку присмотреть за женой, дал ей обезболивающее и снотворное и уехал за лекарствами. Когда он вернулся домой, жена уже ушла из жизни.
Потеря близкого человека всегда трагедия, и не каждый может с ней справиться самостоятельно. Но принять неизбежное рано или поздно приходится. Когда мы начали осторожно прорабатывать ситуацию и анализировать эмоциональные реакции Петра, я увидела, что корни его депрессии лежат гораздо глубже. Понемногу история прояснялась, и стало очевидно, что в состоянии пациента преобладающим было чувство вины.
В принципе, это естественная реакция и один из закономерных этапов принятия горя, но в случае Петра она приобрела гипертрофированные масштабы. Его восприятие мира, обостренное горем, смешивало реальные факты и предположения и рисовало для сознания искаженную картину мира. Петру казалось, что, уезжая в город, он по неосторожности оставил у постели жени упаковку морфина, и, проснувшись, она приняла все порошки. Он терзал себя сомнениями – было ли это ее намеренным решением избавиться от страданий или нелепой случайностью и ошибкой дозировки.
Он пытался воссоздать в памяти все обстоятельства своего отъезда, но так и не смог вспомнить – положил ли злополучную пачку на столик, куда она потом делась, видел ли позже обертки от порошков. Так или иначе, но эта картина зафиксировалась в сознании, стала даже более отчетливой, чем действительность, и Петр принял ее как неоспоримый факт. Именно с этим фактом он не мог справиться и смириться. Сорвался и стал пить.
Чтобы забыть, чтобы вспомнить, вновь и вновь погружаясь в события того дня под действием алкогольной «анестезии».
Дальше – по накатанной: привыкание, потеря контроля, рост толерантности [17], абстиненция [18]. Так продолжалось около трех лет, за которые он пропил все, что имел: машину, квартиру родителей, всю бытовую технику. Забросил работу, растерял всех друзей, а главное – сына.
Парень тяжело переживал смерть матери, с которой был очень близок и неразлучен. Справляться с горем, как я поняла, ему помогала только забота об отце, которого мать по-настоящему любила и который этим был ему дорог. Мальчик принял на себя все хлопоты по дому, убирался, покупал продукты, готовил. Пытался образумить отца или хотя бы удерживать на краю падения в запой. Вот как раз один из таких эпизодов и привел к катастрофе.
Когда сын отобрал у него очередную бутылку водки и попытался как-то приструнить, Петр начал скандалить и в конце концов в качестве своего «оправдания» вывалил на голову парня свою версию событий: «Ты не понимаешь, что это я виноват в ее смерти! Это из-за меня она свела счеты с жизнью. Из-за меня!»
До этого момента отец никогда не высказывал ему ничего подобного – ни слова, ни полслова. И для семнадцатилетнего подростка такой поворот стал сокрушительным ударом. Он словно во второй раз потерял мать, а теперь еще и отца. Они оба предали его, оба его бросили. Конечно, я могу сейчас только предполагать, что происходило в его сознании, как рассыпалось все то, за что он еще цеплялся. Это лишь мое понимание процесса как психолога. Но факт в том, что мальчик не выдержал стремительного крушения своего мира и совершил суицид.
Тогда, потеряв сына, Петр осознал, что дошел до такой точки, до такого дна, когда дальше уже некуда падать. «Я чувствовал себя ничтожеством, подлым предателем, – признавался он. – Я предал сына, бросил как щенка в бурную реку. Он так нуждался в моей помощи, а я
