упивался жалостью к себе. Я предал память жены, которой обещал заботиться о сыне и всегда быть рядом. Я предал себя, все, что было мной, свою любовь к ним обоим». И он встал перед выбором: окончательно потерять себя либо попытаться что-то делать с этим, как-то выбираться из пропасти.
Когда Петр ко мне пришел, он уже два месяца был «чистым». Зашиваться снова не хотел, считал, что такие временные меры не для него, хотел закрыть этот вопрос раз и навсегда. Поэтому никаких кодировок мы с ним не стали делать. Выбрали метод, который, с моей точки зрения, как раз и дал результат. Каждое утро он вставал и принимал решение: я занимаюсь смертью или занимаюсь жизнью. Пью я или не пью. Он делал свой выбор и быстро выпивал таблеточку. Это таблетка, которая противоречит алкоголю, – с ней алкоголь нельзя пить. И все. Каждый день он жил здесь и сейчас. Делал выбор здесь и сейчас.
В плане психотерапии основной акцент я делала на когнитивные техники. Основной задачей считала проработку чувства вины, которое у Петра после гибели сына усилилось в разы, поглотило его полностью. Однако уже на первых сессиях столкнулась с мощным сопротивлением. Я поняла, что Петр как бы застревает в травмирующей ситуации с тем препаратом, оставленным на столике. Чтобы разрешить эту проблему и снять противодействие, решила использовать гипноз. С его помощью мы восстановили детали события: упаковка морфина, которую он помнил лежащей на столе, была пуста, последний порошок он дал жене перед отъездом. Все остальное в его интерпретации было жестокой игрой сознания.
Так мы сдвинулись с мертвой точки и могли уже работать дальше. Мы с ним лечились около года. Понятно, что и антидепрессанты попили немного, и противотревожные препараты кое-какие. Понемногу справились и с депрессией, и с алкоголизмом. В итоге Петр бросил пить. И никаких кодировок у него нет. И до сих пор он не пьет, ремиссия уже около десяти лет. Человек выбрал жизнь и выбрался из аркана.
Все мы живем в мире, который стремительно меняется, и мы не можем абстрагироваться от современных условий, в которых пребываем, от объективной реальности. Если нажать любую кнопочку телевизора или просто посмотреть вокруг, то окажется, что жизнь – это одна сплошная депрессия. «Но мы все идем и идем, мы корчимся, барахтаемся, мы захлебываемся в тине, мы карабкаемся по гладким беспощадным стенам. Мы плачем, мы отчаиваемся, мы жалобно стонем и вопим от нестерпимой муки. Но мы все равно идем дальше, идем, страдая, идем, прорываясь сквозь все препятствия» [19].
Депрессия тоже не стоит на месте, она адаптируется к новой среде обитания, меняет свои маски, изобретает новые приемы, повсюду расставляет свои силки, пользуясь нашей легкомысленностью. И мы не можем продолжать игнорировать ее и дальше. Ведь от психического и психологического здоровья – человека, общества, нации – зависит не только качество их жизни, но порой и сама жизнь.
Люди по природе существа эгоистичные, вернее, эгоцентричные. Собственные чувства, желания и потребности мы в большинстве своем привыкли считать самыми важными и как минимум более значимыми, чем чувства и потребности других людей. Изначально наш эгоизм произрастает из семени одного из базовых инстинктов человека – инстинкта самосохранения, и это понятно. По мере взросления и социализации человек обретает другие качества личности, в том числе способность к эмпатии, то есть к эмоциональному отклику на переживания другого индивида.
Эта способность у каждого может быть выражена сильнее или слабее, в зависимости от врожденных качеств и воспитания. Мы можем сочувствовать ближнему или незнакомому человеку, на наших глазах неожиданно попавшему в беду, искренне сопереживать героям фильмов и книг. Несчастный случай, свидетелями которого мы вдруг становимся, может выбить нас из привычной колеи на целый день, а то и на неделю.
Но чужие несчастья и трагедии имеют одно общее свойство: пропав из нашего поля зрения, они вскоре забываются, уступая место в мыслях и эмоциях нашим собственным бедам и невзгодам.
И это вовсе не проблема зрения, просто защитный механизм человеческой психики – так память старается избавить нас от лишней нагрузки и стрессов. Лишней – с точки зрения собственной безопасности носителя. Говорит ли это о нашей душевной и духовной глухоте и слепоте? Не знаю, возможно. А может, это лишь все тот же инстинкт самосохранения в действии.
Когда встречаешь инвалида, а вернее, человека с ограниченными возможностями здоровья, как сейчас стало правильным говорить, поневоле испытываешь к нему жалость: «Вот бедняга, надо же, как не повезло в жизни». Скорее всего, посочувствуешь, а может, даже попытаешься как-то помочь: придержишь дверь, подашь руку, поднимешь упавшую трость. Ну или иначе, смотря по ситуации. И пойдешь дальше по своим делам, не забивая почем зря голову размышлениями о том, как он вообще живет и на что, как справляется со своей бедой, есть ли кому помочь. Тем более не пытаешься примерить его шкуру («тьфу-тьфу, на себе не показывай»). Да и зачем? Государство же у нас заботится об инвалидах, для этого есть соответствующие службы и учреждения, а также специально обученные люди. Я-то что могу сделать? Я же не депутат какой-нибудь там и не член правительства. Мне бы самому кто помог.
Собственно, именно так и происходит расслоение общества (замечу, от слова «общий»): на нас, нормальных, обычных людей, с «равными возможностями для всех», и на них – больных, убогих, ограниченных. Неспособных (по нашему разумению) к полноценной жизни.
Мы учимся, работаем, создаем материальные и иные ценности, зарабатываем деньги, рожаем и воспитываем детей, занимаемся спортом, общаемся с друзьями, путешествуем и т. п. Они сидят в своих четырех стенах (хорошо еще, если в своих, а не казенных), общаясь по большей части лишь с медиками и соцработниками, кое-как приспосабливаясь к выживанию в мире, ставшем для них чужим, отторгающим слабых.
Конечно, я сильно утрирую, и помимо белого и черного существует целый спектр оттенков цвета, но и они не отменяют актуальности простого и вполне конкретного вопроса: Jedem das Seine? [20]
Как человек, почти 15 лет промучившийся с близорукостью, я хорошо представляю, насколько ограничивает твои возможности миопия [21] даже средней степени (у меня было минус 4,5 диоптрии). Зрение стало падать в старших классах школы, и я не могу передать, как меня это бесило. Мало того что ты ничего не видишь из написанного на доске и вынужден просить
