двор.
Хонар во дворе не было. Улица оставалась безлюдной. Все были на работе. На нивах началась прополка. Со склонов гор доносились звуки оровела [18]. Местами виднелись темно-зеленые всходы озимых, местами — черный пар.
Оган-апер дал мне несколько наставлений. Когда он наклонился, чтобы поцеловать меня в лоб, я заметил, как в его добрых глазах блеснули слезы. Старуха наказывала проводнику вести меня как можно лучше, быть осторожным, не потерять сумку и утирала катившиеся слезы концом передника.
Мы проехали ущелье, родник, миновали колоду из ивового дерева, откуда зимой коровы пили воду. Вот и сад Оган-апера. Я быстро поднялся по оврагу, открыл калитку, подошел к синему камню. За забором никого не было. В саду тихо и спокойно; цветы уже осыпались с деревьев, и на ветках виднелись маленькие зеленые плоды.
У школы толпились дети. Они увидели меня и спустились с холма. С какой милой естественностью они пожелали мне счастливого пути. Многие держали в руках цветы. Как только один из них протянул мне цветок, остальные последовали его примеру.
Некоторые девочки улыбались мне сквозь слезы, катившиеся ручьями по их щекам. Плакала и сестра Хонар. «Учитель, не забывай нас…»
Никогда не забуду я их. Разве можно забыть сироту Чутика, который всегда приходил в школу в большой отцовской папахе и длинных стоптанных постолах. Этого тихого, смирного ребенка все любили. Я сразу заметил его среди провожающих. Он подошел ко мне попрощаться; носки его постолов соединились, и он чуть не упал. Чутик обнял мои колени. Под большой папахой я увидел его умные глаза. Сколько горя было в этих глазах!
Возглас проводника напомнил мне, что пора трогаться. Я еще раз пожал руки детям, нагнулся и поцеловал в лоб Чутика, совсем так, как Оган-апер меня.
Я шагал за проводником. Дорога проходила по небольшому плоскогорью. На зеленых нивах женщины пололи травы. Немного выше, на склоне горы, быки медленно тащили соху, и земля переворачивалась в борозде. В поле среди зелени мелькали красные и синие цветы. Раскрывались маки.
Дойдя до белого камня, я разглядел среди женщин, половших поле, Хонар. Наши взгляды встретились, но я не увидел улыбки в ее глазах. О чем она думала? Было ли ей жалко, что я уезжаю из Дзорагюха? Ведь эта девушка ничего не сказала мне. Она стояла среди поля, держа в руке мотыгу, красный мак и пучок сорной травы.
Я молча пошел дальше. Поднимаясь по тропинке, я все время оглядывался. Согнувшиеся женщины были похожи на стаю птиц. Одна птица из этой стаи — девушка в сером платье — чаще других выпрямлялась и прикладывала руку ко лбу, защищая глаза от солнца, чтобы лучше видеть тающую в лесу тропинку и одинокого путника. Я остановился на вершине и, когда она выпрямилась еще раз и посмотрела в мою сторону, махнул рукой. Хонар сейчас же наклонилась. Я ускорил шаги, догоняя проводника…
Когда мой товарищ умолк, мне почудилось, что речка своим размеренным журчанием повторяет его историю. Порою мне казалось; что она рассказывает знакомую повесть из старинных книг Оган-апера.
Я встал, подошел к лошадям и ослабил подпруги. Насытившиеся лошади мирно лежали под весенним солнцем.
— Потом — двенадцать лет… страшных лет. Война, голод, страны и города, тысячи разноплеменных лиц, сладкие и горькие воспоминания… И среди них — лицо Хонар, два узких, черных, как маслины, глаза в просвете забора и тонкие красные губы…
Вдруг мой товарищ повернулся на бок и, вытянув шею, приблизил ко мне лицо. Его зрачки расширились.
— Знаешь, я видел Хонар.
— Когда?
— Вчера. В верхнем селе. Когда ты спал, во дворе школы собрались крестьяне. Среди них была босая, бедно одетая женщина. За ее подол цеплялись три полуголых ребенка. Они поглядывали то на меня, то на мать.
Ее муж умер в прошлом году. В доме не стало работника.
Я узнал Хонар… Ее глаза были все такими же, но уже без прежнего блеска. Я узнал ее. Но не ручаюсь, что она узнала меня тоже…
…Мы молча сели на лошадей и переправились через речку. Солнце клонилось к закату.
Перевод М. Геворкяна
1
Самое большое наслаждение в его жизни — поливать сады и поля деревни. Когда он, босой, с загорелыми ногами, шагал по краям канавки, выбрасывая из нее лопатой сорные травы и камни, чтобы быстрее и лучше текла в ней вода, — Лар-Маркару казалось, что опаленные солнцем поля и томящиеся жаждой деревья в саду молча ожидают его.
Очищая канаву от сора и пуская воду, он всегда следовал за бегущей ее струей до самого сада. Земля, иссохшая от знойных лучей солнца, местами уже давшая трещины, жадно впитывала желанную влагу, будто тысячами губ утоляла ненасытную жажду, из трещин с шипением вырывался раскаленный воздух.
Направив воду к деревьям, Лар-Маркар ложился в их тени рядом со своей длинной лопатой, и, пока вода доходила до деревьев, он дремал, полузакрыв глаза, затем вставал, пускал воду по другим канавам и опять шагал за водой.
В летнюю знойную пору, когда солнце стоит в зените, обжигая все своими лучами, когда собаки в тени домов тяжело дышат, высунув от жары язык, — в этот час вы всегда можете встретить на краю канавы Лар-Маркара с обнаженными до колен ногами, с белой повязкой на голове, с лопатой на плече.
— Лар-Маркар, точно аист, никогда не отходит от воды, — говорили про него крестьяне.
И на самом деле Лар-Маркар немного похож на аиста: ноги такие же тонкие и длинные, как у аиста.
Почти никто из крестьян не мог сразу перейти через широкую канаву, а Лар-Маркару достаточно было одного шага, чтобы очутиться на другой стороне.
На его загоревшем от солнечных лучей лице выступал заостренный нос, который, не будь у него поседевших усов, был бы похож на длинный клюв хищной птицы.
День и ночь проводя у канав, он следил за их чистотой, распределяя воду по деревне.
— Лар-Маркар, солнце опалило мое поле, надо скорее его полить, — жаловались крестьяне.
— Подожди, не горит, твой срок ведь только в пятницу, — отвечал Лар-Маркар.
Лар-Маркар не местный житель.
