мне вдруг пришло в голову взять записки, адресованные мужу, но потом я передумала – точно так же, как передумала брать все монеты. Я сказала себе, что, когда муж решит поехать со мной, он возьмет вторую половину. В итоге сумка оказалась такой маленькой и легкой, что я могла свернуть ее в рулон и засунуть в карман охлаждающего костюма, который висит в шкафу.
Я понимала, что вечером мне нужно будет поговорить с мужем, и поэтому не стала переодеваться в ночную одежду и просто легла на кровать, думая, что если мне будет не очень удобно лежать, то я не засну. Но все равно заснула, и когда проснулась, почувствовала, что уже очень поздно, а когда посмотрела на часы, было 23:20.
Мне вдруг стало страшно. Где он? Он никогда, ни разу в жизни не задерживался так долго.
Я не знала, что делать. Я ходила кругами по гостиной, всплескивала руками и снова и снова задавала себе вслух один и тот же вопрос: где он? Потом я поняла, что знаю, где он. В доме на Бетюн-стрит.
Чтобы у меня не было времени снова испугаться, я быстро положила в карман документы на случай, если меня остановят. Достала из-под подушки фонарик. Обулась. А потом вышла из квартиры и спустилась вниз.
На улице было очень тихо и очень темно, потому что костер на Площади больше не горел. Только луч прожектора медленно описывал круги и время от времени на мгновение освещал стену здания, дерево, припаркованный фургон, а потом все опять погружалось в темноту.
Я никогда раньше не выходила на улицу так поздно, и хотя находиться вне дома в такое время не запрещалось, это было необычно. Просто надо сделать вид, что знаешь, куда идешь, а я действительно знала, куда иду. Я зашагала на запад, через Малую восьмерку, поглядывая на окна и гадая, в какой из этих квартир живет Дэвид, пересекла Седьмую авеню, потом Гудзон-стрит. По дороге мне встретился отряд солдат, которые обернулись посмотреть на меня, но увидели, что это всего-навсего некрасивая темнокожая азиатка маленького роста, и продолжили путь, даже не остановив меня. На Гринвич-стрит я повернула направо, зашагала на север и вскоре уже поворачивала налево на Бетюн и приближалась к дому номер 27.
Перед лестницей я остановилась, потому что меня охватил страх, и некоторое время раскачивалась из стороны в сторону, и сама слышала, что всхлипываю. Но потом поднялась, споткнувшись на второй ступеньке, где один камень отсутствовал, и отстучала по двери ритм, который выучила еще несколько месяцев назад: тук, тук, тук-тук, тук, тук, тук, тук, тук, тук-тук.
Сначала все было тихо. А потом я услышала, как кто-то спускается по лестнице, маленькое окошко открылось, и я увидела верхнюю половину красноватого лица и голубые глаза какого-то мужчины. Незнакомец смотрел на меня, я на него. Последовало короткое молчание. Потом он сказал:
– Никогда еще не было таких зачатий, как теперь, ни такой юности, ни такой старости, как теперь, – и, когда я промолчала, повторил то же самое еще раз.
– Я не знаю, какой должен быть ответ, – сказала я и, прежде чем он успел закрыть окошко, добавила: – Подождите, подождите. Я Чарли Гриффит. Мой муж не вернулся домой, и я думаю, что он здесь. Его зовут Эдвард Бишоп.
При этих словах глаза мужчины расширились.
– Вы жена Эдварда? – спросил он. – Как, говорите, вас зовут?
– Чарли, – сказала я. – Чарли Гриффит.
Окошко захлопнулось, дверь приоткрылась на несколько дюймов, и незнакомец по ту сторону, высокий белый мужчина средних лет с тонкими светлыми волосами, жестом поманил меня внутрь и запер за мной дверь.
– Наверх, – сказал он, и, идя за ним, я посмотрела налево и увидела приоткрытую на несколько дюймов дверь, за которой горела лампа.
Лестница была застелена темным ковром с красно-синим узором из крученых фигур и линий и скрипела под ногами. На площадке второго этажа была еще одна дверь, и я поняла, что дом был переделан в многоквартирный, по одной квартире на этаж, но по-прежнему оставался единым целым, как и задумывалось изначально: стена лестничной клетки была расписана розами, и эта роспись выходила за пределы второго этажа и тянулась до самого верха. На перилах сушились вещи – носки, рубашки и мужское нижнее белье.
Незнакомец постучал в дверь и одновременно повернул ручку, и я прошла за ним внутрь.
Сначала мне показалось, что я каким-то образом попала в дедушкин кабинет – или, по крайней мере, в ту его версию, которую я помнила до болезни. Вдоль каждой стены выстроились книжные шкафы, и в них были, наверное, тысячи книг. Я увидела мягкие кресла и ковер на полу, похожий на тот, который лежал на лестнице, только больше размером, и узор на нем был еще более сложный. В углу стоял мольберт, а на нем портрет – недорисованное мужское лицо. Большие окна закрывали темно-серые шторы; на журнальном столике, кроме стопки книг, были еще радиоприемник и шахматная доска. А в противоположном углу, напротив мольберта, стоял телевизор – телевизоров я не видела с детства.
Прямо передо мной был диван, не такой, как у нас дома, а мягкий и удобный на вид, и на этом диване лежал мужчина, и этот мужчина был мой муж.
Я подбежала к нему и опустилась на колени у изголовья. Его руки были скрещены на груди, на лице выступили капли пота, веки были закрыты, а рот приоткрыт, потому что он задыхался.
– Мангуст, – прошептала я и взяла в свои ладони его руку. Она оказалась влажной и холодной. – Это я. Кобра.
Он издал слабый стон, но ничего не сказал.
Тут я услышала, как кто-то произнес мое имя, и подняла глаза. Это был мужчина, которого я раньше не замечала, зеленоглазый блондин примерно моего возраста; он тоже стоял на коленях рядом с моим мужем и, как я только сейчас увидела, одной рукой придерживал его голову, а другой гладил его по волосам.
– Чарли, – повторил мужчина, и я с изумлением заметила, что в глазах у него слезы. – Я рад наконец-то с тобой познакомиться, Чарли.
– Вы должны забрать его отсюда, – сказал кто-то еще, и я обернулась: это был тот самый человек, который впустил меня.
– Господи, Гарри, – сказал другой голос, и, подняв голову, я увидела в комнате еще троих мужчин, все они стояли в нескольких футах от дивана и смотрели на моего мужа. – Не будь бесчувственной скотиной.
– Нечего читать
