тем отдается в моей голове. – Это ты ту́т такой смелый, а та́м, небось, пукнуть боишься, жопы этим старым прощелыгам лижешь, Рыжову с Хохриным, тьфу, образина чертов!» («Там» – это, наверное, в кэгэбе!) «Да пошла ты!» – «Только и знаешь водку жрать с москвичом! Ребенка надо спасать, а он заладил: жиды да жиды!» – «Надоели, как собаки, ети его мать!» – «Я тебе надоем! Я вот в партком пойду…» – «Не трожь партком!» Время от времени мама грозится пойти в партком. Что такое партком, я пока не знаю (партком… наверное, там тоже работают не простые смертные, как в кэгэбе) – знаю только, что мамина сестра, а моя тетя, ходила в партком и заявила, что ее муж «алкаш про́клятый!», что «у людей мужья как мужья, а этот, пропастина чертов, зальет шары – никакой жизни!». Партком «принял меры»: «если не перестанешь бузить, товарищ Сапрыкин, положишь партбилет на стол, ясно?» – дядь Митяй встал по стойке смирно: «Ясно, товарищ партком!» Теть Дуся, жена дядь Митяя, сестра мамы и моя тетя, пришла к нам с подбитым глазом, который она неумело замазала мукой. «Пить не пьет, – говорит, – но бутузить меня начал», – и ревет. «Уж лучше пусть пьет», – вздохнула моя бабушка, мамина и теть Дусина мама. «И то правда», – всхлипнула теть Дуся. Папа боится вылететь из органов (органами папа называет «кэгэбу») – и потому слово «партком» бьет его током почище дядь Митяева кулака или какой-нибудь нейлоновой рубашки (папа эти нейлоновые рубашки терпеть не может: честно говоря, он любит только военную форму и мечтает о майорской звездочке, даже во сне шепчет «звездочка» и сладко причмокивает).
«Не трожь партком!» – мечется папина тень. Иногда мне кажется, мама и папа так и остались маленькими беспомощными детьми, которые только играют во взрослых: мама нацепила парик, туфли на высоком каблуке и гипюровый платок, а папа – фуражку и форму со звездочкой. «А ну прикусите язычино! – встает с постели моя бабушка (мы спим втроем в крошечной спаленке: я, Галинка и бабушка; лет до пяти я пи́салась в постель (мне снилось, что я снимаю штанишки, сажусь на горшок – и горячая жидкость струилась по моим ногам); «Зассанка чертова! – вопила мама, потрясая перед моим носом описанной простыней и пижамкой. – Навязалась же на мою голову! У людей дети как дети, а эта… Да пропади ты пропадом!», а бабушка поднималась среди ночи, щупала меня, потом охала: «Танюха ты мокруха, опять напру́дила!» – и подтыкала простыню, чтобы мне «было сухохонько»). – «А ну прикусите язычино! – встает с постели моя бабушка. – Ночь на дворе!» Тени прикусывают язычино, Галинка пускает пузыри во сне, бабушка кряхтит, ворочается на своей пуховой перине. «А этот, Лёнька-то, он чей?» – шепчет она, сверкая своим глазом в темноте. «Какой Лёнька?» – «Ну твой-то… Миркин, что ль?» – «Алеша?» – «Он самый, а то кто ж». – «Ну, мама у него есть, бабушка». – «Бабушка? Это хорошо. А отец есть?» – «Да вроде нет». – «Ишь ты! Поди, напаскудил – и в кусты». – «А как это?» – «Ладно, спи!»
«Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!..» Я мечусь по постели, вот как только что метались по стене папина и мамина тени, но сон не хочет опутывать меня, как опутал уже бабушку: она сладко посапывает, вскрикивает «свят, свят, свят» – и Галинку: та всё пузыри пускает. («Ей с женихами пора встречаться, а она девчонку бузыкает! – сокрушается мама. – Эта маленькая, а, гляди, уже любовь вовсю крутит, зассанка чертова, недавно еще в штаны прудила. А эта, виса, навязалась на мою голову: примет форму кресла, медуза ты расплывчатая, сидит конфеты жрет! Хоть бы кыргыз ее какой увез, что ли!» – а я как представлю, что Галинку – хоть она и знать не хочет про мою любовь, – увозит кыргыз (почему-то я вижу его в буденовке и гимнастерке, как в фильме про девушку Алтынай, «Первый учитель»: я плакала, когда Алтынай отдавали ненавистному баю), как представлю: вот он взваливает Галинку, словно тюк, на худую лошаденку, отирает пот со лба, поправляет на голове свою буденовку, а потом чу, пшёл! – и скачет по пыли, Галинка, точно бурдюк, сбоку болтается, – в общем, как представлю эту картину, сразу в слезы: уж лучше бы Галинка никогда никуда не уезжала, зачем ей замуж? – тем более и мама говорит, муж у нее будет пьяница, потому что она «оставляет слюни» (вечно чай не допивает, так и стоит в стакане – Галинка любит пить чай из стакана в подстаканнике – так и стоит в стакане темно-бурая жидкость, пока бабушка не чертыхнется и не выльет ее в мойку), а кто «оставляет слюни» в стакане, у того муж или жена пьяницами будут.)
«Танчишка, чего тебе черти покоя не дают?» – шепчет бабушка и зевает во весь рот, крестит зевок, ворочается с боку на бок. «Бабушка, а расскажи, как ты замуж пошла». «Вот песье отродие, а? – ворчит бабушка, но по-доброму ворчит, знаю я ее. – Завтрева не добудишься!» И уже через минуту рассказывает, как пошла за своего Петрушу, как ей было «шешнадцать», а «мому соколику и того, пятнадцать», как они «шибко дружка дружку любили», как девчонкой служила «у барышни Лизаветы», как та, барышня, говорила маленькой бабушке: «Таня (Таня – это моя бабушка, меня в ее честь назвали, а Галинку мама хотела назвать Леной, а как пошла в загс записывать ее, то почему-то сказала: мол, запишите Галиной – так Галиной и стала), Таня, учиться тобе надобно!», «а я так и осталась неучем» (хороший «неуч» – умудрилась выучить грамоте и Галинку, и меня: бабушка знала буквы, а вот «склада́ть» их в слова «знала, но разучилась»; помню, идем с ней по улице: «Какая это буква?» – спрашивает и тычет в воздух. – «Магазин», – кричу я. – «А эта?» – «Цирк»; но вот когда я прочла «Генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Советского Союза товарищ Леонид Ильич Брежнев», бабушка всплеснула руками: «Ну шельма рыжая!» – это означало, что учить меня больше нечему), – «а я так и осталась неучем» – и усмехается: «Но Петруша мой меня и без того шибко любил», только вымолвила – на пороге спаленки вырастает мамина тень. «А ну-ка онемейте сейчас же! – тень наползает на меня. – И попробуй только завтра в школу не пойти! Будешь вон, как Вася-дурачок, улицу мести!» Васю-дурачка мы с Аленкой боимся пуще огня. Это рыжий глухонемой детина лет шестнадцати. Ростом с меня («Меринос чертов, – ворчит мама, – мать перегнала, одежды на нее не напасешься!»), зато плечи как у моего папы. Вася помогает мести двор матери, махонькой старушонке (старушонку эту за метлой не видать),
