не получится, – говорит Джаред, и улыбка его блекнет. – Прием посетителей возобновится в девять. С девяти до девяти. Легко запомнить, да?
– Ясно, – говорю я.
– Он сегодня умрет, – говорит Руфус.
– Ваш папа? – спрашивает Джаред, и странная улыбка человека, находящегося на посту в четыре часа утра, наконец покидает его лицо.
– Нет. – Руфус хватает меня за плечо и крепко его сжимает. – Он умирает. Окажите парню услугу и пропустите его наверх, пусть он попрощается с отцом.
Джареду, кажется, не слишком по душе тон, с которым это говорится, да я и сам от него не в восторге, но кто знает, где бы я был, если бы Руфус за меня не заступился. Точнее, я-то знаю. Я был бы за воротами больницы. Наверное, поплакал бы, а потом заныкался куда-нибудь подальше, чтобы дождаться девяти утра. Блин, да я скорее всего вообще еще сидел бы дома, играл в компьютерные игры или пытался уговорить себя выйти из квартиры.
– Ваш отец в коме, – говорит Джаред, поднимая взгляд от экрана компьютера.
Руфус округляет глаза, будто эта информация застала его врасплох.
– Ого. Ты знал?
– Знал. – Серьезно, если это не первая неделя работы Джареда в больнице, то, видимо, на смене он уже часов сорок. – И все равно хочу попрощаться.
Джаред собирается с мыслями и перестает меня расспрашивать. Я понимаю, почему он сначала сопротивлялся, правила есть правила, но я очень рад, что он больше не тянет резину и не просит предъявить доказательства нашего с папой родства. Он фотографирует нас с Руфусом, распечатывает гостевые пропуска и отдает их мне.
– Мне жаль. Ну, это… – Его соболезнования, пусть он их и не произносит, значат для меня больше, чем слова, сказанные Андреа из Отдела Смерти.
Мы идем к лифту.
– Тебе тоже хотелось треснуть ему по роже, чтоб прогнать эту улыбочку? – спрашивает Руфус.
– Не-а. – Это первые слова, которые мы с Руфусом говорим друг другу с тех пор, как вышли из метро. Я прижимаю гостевую наклейку-пропуск к рубашке и разглаживаю ее ладонью, чтобы она хорошо приклеилась. – Но спасибо, что зашел вместе со мной. Сам я ни за что бы не вынул козырь Обреченного.
– Без проблем. У нас уже нет времени церемониться, – пожимает плечами Руфус.
Я нажимаю кнопку лифта.
– Извини, что не присоединился к тебе на вечеринке в вагоне.
– Не извиняйся. Если тебе такое решение по душе, так тому и быть. – Руфус делает шаг в сторону лестницы. – Но я все же сомневаюсь, что нам стоит вместе садиться в лифт, так что…
Точно. Я забыл. Да и вообще, наверное, правильнее не занимать лифт в такой час, пусть он останется в распоряжении медсестер, врачей и пациентов.
Я иду за Руфусом по лестнице. Всего второй этаж, а меня уже одолевает одышка. А может, у меня и правда что-то не так со здоровьем? Может, я сейчас и умру прямо на этой лестнице, не успев встретиться с папой, Лидией и Будущим Матео. Руфус теряет терпение и несется вверх, иногда перескакивая сразу через две ступеньки.
На пятом этаже он меня окликает:
– Но я надеюсь, ты всерьез решишься попробовать что-то новое. Это не обязательно должна быть вечеринка в вагоне метро.
– Я осмелею, когда попрощаюсь со своими, – говорю я.
– Без вопросов, – кивает Руфус.
Я спотыкаюсь о ступеньку и падаю прямо на лестничную площадку шестого этажа. Я делаю глубокий вдох, и Руфус подходит мне помочь.
– Рухнул как ребенок, – бормочу я.
Руфус пожимает плечами.
– Лучше вперед, чем назад.
Мы поднимаемся на восьмой этаж. Зал ожидания располагается прямо по коридору, и с лестничной клетки уже видны автоматы с закусками, диван персикового цвета и складные стулья.
– Ты не против подождать тут? Я хочу побыть с ним наедине.
– Без вопросов, – снова говорит Руфус.
Я толкаю голубые двойные двери и иду дальше. В реанимации тихо, если не считать негромкого треска и писка аппаратов. Пару лет назад я смотрел получасовую документалку на «Нетфликсе» о том, как сильно изменились больницы с тех пор, как появился Отдел Смерти. Врачи находятся с его служащими в тесном рабочем контакте и постоянно получают уточнения по поводу неизлечимо больных, подписавших с ними договоры. Когда поступает предупреждение о грядущей смерти, медсестры прекращают искусственное жизнеобеспечение и вместо этого начинают готовить пациентов к «комфортному уходу из жизни»: предлагают вкусную еду, дают возможность позвонить родственникам и составить завещание с нотариусом, занимаются организацией похорон, созваниваются со священниками, которые должны помолиться и выслушать исповедь, и так далее и тому подобное.
Папа лежит в больнице уже почти две недели. Его привезли сюда сразу после того, как на работе у него случился первый эмболический инсульт, и положили в реанимацию. Я тогда страшно разволновался и, прежде чем подписать согласие на размещение его контактной информации в базе данных больницы, провел ночь, молясь, как бы не зазвонил его сотовый. Теперь я больше не боюсь звонка доктора Кинтаны, не боюсь, что он сообщит о папиной смерти. Я рад, что у папы в запасе есть хотя бы еще один день. И хотелось бы надеяться, что даже больше.
Я показываю медсестре свой гостевой пропуск и пулей влетаю в папину палату. Он лежит, такой спокойный, и даже дышит вместо него аппарат. Я на грани нервного срыва. Как представлю, что папа очнется, а меня уже нет на свете и утешить я его не смогу. Но я беру себя в руки. Сев рядом, я подсовываю свою ладонь под папину и кладу сверху голову. В последний раз я плакал в первую его ночь в больнице. Перспективы у него тогда были совершенно мрачные, особенно до полуночи. Я готов был поклясться, что папу от смерти отделяют считанные минуты.
Стыдно признаться, но мне сейчас немного досадно, что папа не в сознании. Он был рядом, когда мама дала мне жизнь и покинула нас, и сейчас тоже должен быть рядом. Без меня вся его жизнь переменится. Больше не будет ужинов, когда вместо того, чтобы рассказывать, как прошел день, папа вспоминает, какие муки пережил, прежде чем мама согласилась за него выйти, и какой крепкой была их взаимная любовь. Ему придется выбросить невидимый блокнот, который он всегда вынимал, когда я морозил что-нибудь ужасно глупое. Позднее он зачитывал эти глупости и обещал однажды опозорить меня перед моими будущими детьми, хоть я никогда и не думал, что у меня будут дети. Он перестанет быть отцом. Или по крайней мере никто не будет называть его папой.
Я отпускаю его ладонь, беру ручку
