с прикроватной тумбочки, вытаскиваю наше совместное фото и нетвердой рукой пишу на обратной стороне:
Спасибо тебе за все, пап.
Я буду смелым, со мной все будет хорошо.
Люблю тебя от земли до небес.
Матео
Я оставляю фото на тумбочке.
Кто-то стучит в дверь. Я оборачиваюсь, ожидая, что это Руфус, но вижу папину медсестру Элизабет. Она ухаживает за отцом в ночные смены и всегда очень терпелива со мной, когда бы я ни позвонил узнать об изменениях в его состоянии.
– Матео? – В ее взгляде скорбь. Должно быть, она уже обо всем знает.
– Здравствуйте, Элизабет.
– Прости, что прерываю. Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я позвоню в кафе и уточню, осталось ли у них желе?
Да, она точно в курсе.
– Нет, спасибо. – Я снова думаю о папе, о том, насколько он уязвим и спокоен. – Как его состояние?
– Стабильное. Тебе не о чем беспокоиться. Он в хороших руках, Матео.
– Я знаю.
Я барабаню пальцами по папиной тумбочке, в которой лежат его ключи от дома, кошелек и одежда. Я понимаю: пора прощаться. Дело даже не в том, что Руфус ждет меня в коридоре. Просто папа не хотел бы, чтобы я провел свой Последний день в его палате, даже если был бы в сознании.
– Вы же знаете обо мне, да?
– Да. – Элизабет накрывает папино худое тело новой простыней.
– Так нечестно. Я не хочу умирать, не услышав его голос.
Элизабет стоит по другую сторону от папиной кровати, у окна, а я – спиной к двери.
– Ты не мог бы побольше мне о нем рассказать? Я ухаживаю за ним уже две недели, но при этом все, что я о нем знаю, – это что он носит разные носки и что у него потрясающий сын.
Надеюсь, Элизабет задает этот вопрос не потому, что знает, что отец не очнется и сам ей о себе не расскажет. Я не хочу, чтобы он умер сразу вслед за мной. Как-то он сказал мне, что истории могут сделать человека бессмертным, пока есть те, кто готов их слушать. Я хочу, чтобы он оживлял меня для других так же, как постоянно делал это с мамой.
– Папа любит всякие списки. Хотел даже, чтобы я создал для его списков специальный блог. Он думал, что так мы прославимся и разбогатеем и подписчики будут просить его создавать для них списки на заказ. Он был даже убежден, что в конечном счете благодаря своим спискам попадет на телевидение. Попасть в телевизор было его мечтой с самого детства. Мне никогда не хватало смелости сказать ему, что эти его списки не так уж и забавны, но мне нравилось следить за тем, как он работает, поэтому я всегда радовался новым спискам. Он был очень крутым рассказчиком. Иногда я буквально физически ощущал воздействие его слов, например когда мы с ним гуляли по Кони-Айленду, где он в первый раз сделал маме предложение…
– В первый раз?
Руфус. Я поворачиваюсь и вижу, что он стоит в дверном проеме.
– Прости, что подслушал. Решил проверить, как ты тут.
– Ничего страшного. Заходи, – говорю я. – Элизабет, это Руфус, мой… Мой Последний друг. – Я надеюсь, что он и правда только хотел меня проведать, а не зашел попрощаться и предложить разойтись и пойти каждый своей дорогой.
Руфус прислоняется к стене, скрестив руки на груди.
– Так что там с предложением руки и сердца?
– Мама дважды ему отказывала. Папа говорил, ей нравилось казаться неприступной. Когда она узнала, что беременна мной, папа встал перед ней на одно колено в ванной, а мама улыбнулась и сказала «да».
Как же мне нравится эта история.
Я знаю, меня там не было, но с годами я создал в своей голове отчетливое воспоминание. Не знаю точно, как выглядела та ванная, ведь дело было еще в самой первой квартире родителей (размером с коробку из-под обуви), но папа всегда говорил, что стены были цвета «приглушенной позолоты», читай: жухлого желтого. А еще он говорил, что плитка на полу была черно-белой, как шахматная доска. В папиных рассказах мама для меня оживает. Например, в этой истории она смеется и плачет, говорит, что просто не хочет, чтобы я родился бастардом, ведь семья у нее традиционная. Для меня в конечном счете это не имело бы никакого значения. Вся шумиха вокруг законнорожденности – такая глупость.
– Милый, я бы очень хотела разбудить его ради тебя. Правда.
Жаль, что жизнь не дает нам возможности открутить стрелки назад, как на часах, когда нам нужно больше времени.
– Можно я минут на десять останусь с ним наедине? Кажется, я знаю, как с ним попрощаться.
– Не торопись, чувак, – кивает Руфус. Я удивлен его щедрости.
– Нет, – говорю я. – Дай мне десять минут, а потом приходи за мной.
Руфус кивает.
– Конечно.
Элизабет кладет руку мне на плечо.
– Я буду в регистратуре на случай, если тебе понадоблюсь.
Элизабет и Руфус уходят и закрывают за собой дверь.
Я беру папу за руку.
– Пришло время в кои-то веки мне рассказать тебе историю. Ты всегда просил, едва ли не умолял меня больше рассказывать о жизни, о том, как прошел день, но я всегда замыкался и уходил от разговора. Но теперь мне ничего не остается, кроме слов, и я скрещиваю пальцы на руках, ногах и черт знает где еще в надежде, что ты меня слышишь. – Я сжимаю его руку и мечтаю, что сейчас он сожмет ее в ответ. – Пап, я…
Меня с детства учили быть честным, но правда иногда бывает слишком сложной. И не так уж важно, что она порой ничему особенно не вредит; иногда слова просто не могут оформиться, пока ты не останешься один. И даже тогда успех не гарантирован. Иногда правда – это секрет, который ты скрываешь даже от самого себя, потому что жить во лжи гораздо проще.
Я напеваю песню «Take This Waltz» покойного Леонарда Коэна. Это одна из тех песен, которые всегда помогают мне отвлечься и погрузиться в мир грез, хотя ни одно слово в ней мне не
