пока придет медсестра со шприцем. В шприце гормон. Без гормонов не помогает ничего. Рита сидит на них уже лет десять. Это от гормонов лик ее стал лунообразен.
Рита рассказывает, что до болезни она была красавицей. Я этому верю. У неё и сейчас выдающееся лицо. Нос с лёгкой горбинкой, губы, огромные блестящие глаза. Когда Рита прикрывает веки, у меня возникает впечатление, что я в театре в конце спектакля. Представление окончено, пора расходится по домам.
– У меня была талия тоньше, чем у Одри Хепберн. А ноги росли от шеи, – меланхолично, как бы не про себя, рассказывает Рита. – А ты какая была?
Я уклоняюсь от ответа. Я просто не знаю, что сказать. У меня не так много фотографий. Где- то валяется и та, с почётной стенгазеты, на ней у меня симпатичное лицо, совсем почти еще детское. Я думаю о том, что с возрастом женщине особенно трудно признаться в том, что и в молодости она обладала весьма посредственной внешностью. Трудно судить о собственной привлекательности. Свеженькое личико, глядящее на тебя с фотографии и совершенно не похожее на тебя теперешнюю, и в самом деле кажется идеалом красоты.
После первых уколов Рита несколько дней лежит вне себя. Вместе с гормонами ей делают мочегонные, она каждый час ползает в туалет и, возвращаясь, валится без сил на кровать. Я предлагаю ей судно, чтобы она не мучилась, не вставала. – Я не могу на судно, – жалуется она, и я ее понимаю. – И не хочу, чтобы ты выносила.
Так происходит с ней каждую весну и осень. Но действительно по мере того, как сходят отёки, она возвращается в себя, оживает. Первым делом она расчёсывает прекрасные волосы, потом кипятильником кипятит в огромной кружке воду, заваривает крепкий чай, и уж потом, подложив под спину подушку, устраивается на постели с книжкой.
– Боже мой, я наконец- то счастлива! – И я опять ей верю.
– Что ты читаешь?
– Стихи.
Это прозвучала так неожиданно в нашей палате с растрескавшимся потолком и замазанной кнопкой неработающего звонка для вызова медсестры, что я, никогда не любившая стихи, сказала:
– Прочти.
– «…Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток…»
Я впала в ступор. Рита удивилась.
– Чего ты? Это же о слоне, причем, о воображаемом.
Я сказала, почему- то злясь на себя:
– Я не о слоне. Мне стыдно, что я не знаю, кто такие мидинетки. И интернет в палате не работает.
Рита закрыла книжку, и с ее слов я увидела незнакомые улицы, серые громады домов, выбегающих из маленьких швейных мастерских на обед в определенных час девушек в черных кофточках и туфельках с ремешками у щиколоток, представила слоновью громаду в сверкающих медных доспехах и с кожаной красной накладкой на лбу, а под слоновьей кожей себя и свою судьбу в виде хозяина – жестокого мужчины с выбеленным лицом, зализанными черными волосами, во фраке, манишке и в ботинках на кнопочках. И тут же я увидела кучу подгнивших капустных листьев, оборванных с кочана и валяющихся под окном нашей старой квартиры, как будто кто- то собрался ими кормить меня.
– Сильно. – Сказала я и высморкалась. – А ты кто по профессии?
– Поэт. – Она сказала это просто, как будто объявила: «уборщица».
– И у тебя есть книги?
– Целая библиотека. Я в ней работаю.
– Нет, твои собственные? Те, что ты написала?
– Шесть штук. – Она помолчала, потом добавила. – Правда, я их сама себе напечатала. Но я хороший поэт. Была бы плохим – не стала бы печатать. Вот сдохну, а стихи останутся. А так, всё равно сдохну, и ничего не будет. Будто не жила.
Кашель у меня вдруг перестал, я вылезла из постели, опираясь на свою палку.
– Рита, хочешь кофе? Правда, у меня только растворимый.
– Нет. С гормонами нельзя. Лучше чай.
Она отлила мне заварку из своей огромной кружки, я достала из холодильника свои любимые плавленые сырки – ассорти в круглой картонной коробке, а Рита упаковку колбасной нарезки. И я рассказала ей свой великий секрет, как раньше мечтала открыть химическую формулу счастья. А она мне про то, что в молодости у неё было множество любовников и очень красивые круглые коленки.
– А теперь я свободна, – говорит она. – Я могу разозлиться, а потом вдруг стать ужасно доброй и всех простить. Раньше я была стеснительной, а теперь научилась орать, рыдать, обнимать тех, кого люблю…
– Еще можно громко икать. – Сказала я.
– А вот не смейся! Я научилась жить, а ты нет.
– А в чем секрет?
– Надо ценить время, когда нет боли. Те только физической, любой. Все, кроме боли, несущественно. Зато, когда ее нет, можно приятно, прекрасно жить. Никогда себя не ругать.
– Я тебе завидую, – сказала я. – Ты сумела простить обстоятельства, в которые попала, а я нет.
– Обстоятельство – это часть речи, Майя. Я сумела простить себя.
– За что?
– За то, что сдуру выперлась в мороз на танцульки в капроновых чулках. Разве ж я могла надеть на танцы теплые штаны? Где бы я их стала снимать? Как назло, какой- то парнишка пошел меня провожать. Мы целовались. Когда я вернулась домой, коленки у меня были синие.
«…Приведите спинки кресел в вертикальное положение, откройте шторки, наш самолет начал снижение. Через несколько минут мы совершим посадку…»
Сколько же я не видела Риту? Наверное, полгода. Как- то всё было некогда. Только: «Привет!» – по телефону. И она мне тоже: «Привет, Майя!»
Чисто теоретически, будет лучше или хуже, если мы сейчас свалимся в крутое пике? Вот бы узнать, неужели Рите никогда ничего подобного не приходит в голову?
В окно иллюминатора я вижу Мишу. Он сумел пробраться к самолёту вместе со встречающими начальственных мужиков. Милый мой мальчик! Интересно, какие аргументы он приводил, чтобы его выпустили на лётное поле? Наверное, что там, в самолёте, у него мать- инвалид.
Четверо мужиков вышли первыми. Длинная машина забрала их в своё черное чрево и укатила. Интересно, что стало бы с ними, если бы им пришлось топать в зал прилета своими ногами?
Миша стоит возле трапа. Я вижу, как ветер треплет его волосы. Начали выходить пассажиры. Мой мотоциклист продвигается к выходу и не обращает на меня никакого внимания. С грустью я замечаю, что он не обращает внимания и на красавицу Свету. Самолёт пустеет. Миша бежит вверх по трапу, навстречу потоку. Я привстаю в кресле, он вытаскивает меня, берет на руки, перекидывает через плечо, как выносят раненых с поля боя, и мы движемся по проходу. Руки мои обхватывают его туловище. Какие же тугие и звонкие у него мышцы! Как у его отца.
– Миш! У меня прическа!
– Можешь постоять вот тут?
Я стою, опираясь на костыль. В просвете за
