средь вод.
CLX
Скажите, добрые мои, не противозаконно ли думать, что для усовершенствования люди и все их отношения должны быть вылиты в одну форму? Отчего встречал я подобные идеи? — «Что тут за премудрость! — говорит недовольный. — Для чего иному жизнь награда, а другому наказание?» — Если бы я жил до жизни, я отвечал бы ему, но этого, кажется, со мною не случилось.
Бедный кусок прекрасного мрамора! ты не попал в руки Фидия [268]! как бы тебе дивились!.. ты попал в ограду, в столб, в помост на ступень!.. никто не смотрит на тебя, а все попирают ногами!.. Бедный кусок прекрасного мрамора! Но что ж делать, утешься, это для разнообразия; — а вечное движение? — для существования; — а существование? — для разрушения; — а разрушение? — для начала; — а начало? — для конца! — а конец? — для связи; а связь? — для соединения; — а соединение? — для рождения; и т. д. говорит мудрый, и очень доволен собою... Поверь, нужно только долготерпение: со временем попадешь, подобно древнему камню, в музеум, и тогда прояснится снова твоя наружность.
CLXI
CLX главу я поместил для того, что ей предназначено было существовать, и именно в том самом виде, в каком она помещена. Всем недостаткам и несовершенствам ее не я причиною... Прекрасная мысль подобна мрамору; и если она попадает под руку не Фидию, а простому каменщику, то он обтешет ее против всех правил скульптуры.
Тут кто-то подкрался ко мне сзади и закрыл глаза мне руками...
CLXII
Пожалуйста оставь, мой друг!
Клянусь, что ты мне надоела!
Скажи, возможно ли мне вдруг
Тебя ласкать и делать дело?
Я занят, нежностям любви
Теперь не время!.. что за скука!..
Отстань!.. ах, боже мой, не рви!..
Ага, пищать?.. вперед наука!..
Ай!.. что ты!.. Где найду слова?
Читатель! мой язык немеет!
Сто сорок первая глава,
Взгляни, взгляни, в камине тлеет!
В огне погибли не мечты,
Статья, прекрасная, как Пери! [269]
Читатель, чувствуешь ли ты
Всю цену общей нам потери?
Да, потери, общей нам потери! Если бы было мне время и в сердце моем был Бахчисарайский фонтан, я бы на этом месте непременно построил бассейн и наполнил бы его слезами! но...
CLXIII
Здесь не в моде гулять пешком, да и невозможно гулять пешком от узких улиц, от неровности деревянной мостовой, от удушливой пыли, от грязи, от брызгов проезжающих экипажей... Зато здесь в моде гулять в бутках [270].
К вечеру букарестские красавицы в уборной перед приманчивым трюмо снимают с локонов металлические папильотки, омывают лицо девственным молоком; искусственный румянец загорается на ланитах, как стыдливость; брови чернеют; под ресницами является черта томности; талию сковывает корсет...
О, гесперидские плоды! [271]
Хоть сталью твердой будьте сжаты,
Но тщетны скромности труды,
Взор хитрый видит все сквозь латы!
Страшна была бы жизнь моя,
Как nec plus ultra [272] наказанья,
Когда, друзья, лишился б я...
Когда б лишился... осязанья!
CLXIV
Далее что? — Далее... Красавицы накладывают на голову прозрачный ток; жемчужные нитки, как змеи, вьются в волосах;... на шею золотую цепь; к груди радужную бабочку; к поясу ключ; за пояс часы sotteuse [273]; на руку готическое ожерелье, эластические перчатки, лорнет; а платье... а его гарнировка... а рукава a l'ange qui vole! [274] ......все так цветно, так новомодно, так придумано!
Madame la marchande de modes [275], как оживленная картинка из Journal de Dames [276], хлопочет около красавиц Юга, прикалывает, пришпиливает, стягивает, вливает в душу вкус, истинное образование тела и гармонию одежды...
Наконец туалет кончен. Арнаут входит. «Бутка гата!» [277] — говорит он, и вот маленькие ножки в атласных башмачках переносят легкую румынку в коляску венскую. Кучер в венгерской, испещренной шнурками одежде, в этеристской шапке вытянул вожжи, бич хлопнул, жеребцы встряхнула гривами, взвились, сбруя загремела, коляска заколебалась, пролетела ворота и плавно пустилась по улице в рядах других... Прелестная румынка довольна, счастлива.
Таким образом тянутся вдоль Букареста сотни экипажей, как движущиеся оранжереи. Звуки: Кали имера — сас! [278] Хош — гэлдын! Сара — буна! Вечер добрый! Bon soir! Guten Abend! [279] Wie befinden Sie... Sie... Sie... Sie... Sich? [280] сливаются со стуком колес и продолжаются до утомления.
Это одно из видимых наслаждений прекрасного здешнего пола.
CLXV
Вечер давно уже настал, милые мои читатели! я пожелал бы вам сладкого сна; но воображение мое еще так живо, деятельно... занесло меня в гости к бояру валахскому.
Неужели, думаете вы, я буду описывать, как подъехал я к крыльцу, как поднялся на парадную лестницу, как в передней несколько арнаут подбежали ко мне и одному только удалось снять с меня шинель; как я немного приостановился при входе в залу, как вошел в нее, как обратил на себя внимание бомонда [281] букарестского, как облетели взоры мои по наружности присутствующих, как приковалось мое внимание..., как приличие отвлекло его... и как подошел я к хозяйке? — совсем нет! я просто скажу вам, что Монтескю [282] измерял деятельность людей по Реомюрову термометру [283], а Волней [284] наложил молчание на уста его. Необходимости, потребности человека есть причины движимости его скорой и медленной. И в состоянии общественности и в состоянии диком люди не деятельны, тяжелы, изнежены, если земля, которую они населяют, роскошна, богата всем, что необходимо для существования... Напротив, недостатки, скупость природы, бесплодность ее вынуждают человека к трудам, к деятельности, к изобретательности, к вечному движению.
Засеял ли бы кто-нибудь, подобно мне, чистое поле, находящееся под его десницею, мыслями, мечтами, событиями и всеми своими понятиями о вещах, если б он — довольствовался настоящим?.. но я обращаюсь к хозяину дома.
CLXVI
Вообразите себе бояра валахского, сидящего на пространном диване. Вот он... Одежда его пышна, разноцветна, роскошна, как на картинке в книге описания костюма народов... Положение его неподвижно, как ваятельное изображение монгольского божества Шагэ-муни [285]... Ноги, как вещь простонародную, он свернул и скрыл под благоденствием и здравием целого своего корпуса. Наружность его скопирована с важности последнего паши, на которого он осмелился взглянуть, приближаясь к
