Я ничего не отвѣтилъ ему и молча полѣзъ вонъ изъ-подъ наръ. Слова этого человѣка нагнали на меня еще большую тоску Я досадовалъ и раскаивался, что попалъ, по неопытности, на этотъ «этапъ»… Но, дѣлать было нечего, приходилось сидѣть у моря и ждать погоды
Прошло четыре томительно долгихъ дня. За эти дни я сильно затосковалъ…
Мнѣ стало казаться, отъ постояннаго шума, вони, сквернословія, грязи и рвани, я живу гдѣ-то за тридевять земель, въ какомъ-то другомъ царствѣ, гдѣ люди только и знаютъ, что валяются на грязныхъ, смрадныхъ нарахъ, давятъ насѣкомыхъ, ругаются, ѣдятъ вонючую похлебку, не знаютъ ни радости, ни любви, ничего, кромѣ злобы, ненависти, обиды, слезъ и затаеннаго отчаянія…
Мнѣ казалось, что вся эта огромная камера, съ ея окнами, потолкомъ, стѣнами, со множествомъ людей, молодыхъ и старыхъ, рваныхъ и грязныхъ, была наполнена не воздухомъ, а злобой и отчаяніемъ…
Люди отъ постояннаго пребыванія вмѣстѣ, полуголодные, изъѣденные насѣкомыми, грязные, озлобленные, опостылѣли другъ другу и ненавидѣли другъ друга до глубины души…
Было страшно и жутко! Сердце ныло и плакало постоянно… До боли было жаль всѣхъ этихъ людей и себя, и вся жизнь казалась чѣмъ-то страшнымъ, ненужнымъ, мрачнымъ, тоскливо-печальнымъ!..
* * *
Вечеромъ, на четвертый день, послѣ повѣрки, мнѣ объявили, наконецъ, что на другой день поутру, вмѣстѣ съ другими, меня погонятъ въ тюрьму.
Изъ нашей камеры назначили къ отправкѣ въ тюрьму человѣкъ тридцать, да изъ другихъ камеръ по столько же, если не больше. Вообще, народу собралось много… И какого народу!… «Какая смѣсь одеждъ и лицъ»!..
Рано утромъ всю эту разношерстную толпу выгнали на дворъ, построили, сдѣлали перекличку и «погнали»…
Утро было холодное, дулъ пронзительный вѣтеръ и прохватывалъ до костей… На прямыхъ, малолюдныхъ и мрачныхъ улицахъ, по которымъ насъ гнали, было какъ-то тоскливо и жутко.
Темно-свинцовое небо висѣло надъ головами и точно давило… Откуда-то, не то съ фабрики, не то съ желѣзной дороги, доносились пронзительно-жалобные свистки, нагонявшіе на измотавшуюся и безъ этого душу еще большее уныніе… Было до того гадко и тошно, что такъ бы, кажется, закрылъ глаза и полетѣлъ въ какую-нибудь пропасть отъ всего этого ненужнаго безобразія, которое люди называютъ жизнью!..
Наша грязная и рваная толпа шла торопливо и молча, мѣся ногами бурый снѣгъ, возбуждая своимъ видомъ въ прохожихъ любопытство и жалость…
Я шелъ, испытывая скверное чувство: точно кто-то подгонялъ меня сзади кнутомъ… Мнѣ казалось, что люди, смотрѣвшіе съ тротуаровъ, видятъ во мнѣ не человѣка, а что-то отвратительное и страшное.
Шли мы долго и все какими-то малолюдными улицами… Очевидно, тѣмъ, кто распоряжался нами, было стыдно вести нашу жалкую, грязную, дикую партію тамъ, гдѣ много прохожихъ…
Судя по тому, какъ обращались съ нами, вѣроятно, насъ не признавали за людей, которымъ такъ же и больно, и холодно, и стыдно, и голодно, какъ и всѣмъ, а прямо-таки считали какимъ-то паршивымъ, зачумленнымъ стадомъ козлищъ, которыхъ стоило-бы пришибить поскорѣе, да бросить гдѣ-нибудь, чтобы не видали!..
У тюремныхъ воротъ партія остановилась… Стали пускать въ калитку по одиночкѣ. У калитки стоялъ надзиратель счетчикъ, который каждаго проходившаго, не глядя на него, а глядя куда-то поверхъ головъ, хлопалъ по спинѣ и громко произносилъ: 1-й, 2-й, 5-й, 10-й и т. д.
Послѣ этого всѣхъ насъ провели въ огромную, свѣтлую и чистую комнату, пріемную и, переписавъ, отправили въ кладовую сдавать свою одежду и надѣвать казенную.
Мнѣ не хотѣлось, да собственно и не зачѣмъ было надѣвать казенный изъ толстой матеріи вонючій пиджакъ, потому что у меня былъ свой. Поэтому я завернулъ и сдалъ на храненіе только одно верхнее пальтишко, все же остальное осталось на мнѣ свое.
Получивъ картонный No, я отошелъ въ сторону, къ тѣмъ, которые переодѣлись, и сталъ ждать, что будетъ дальше.
Переодѣвшись въ одинаковые костюмы, люди показались мнѣ съ виду какъ будто совсѣмъ другими. Не было той гадкой, разношерстной рвани, которая такъ рѣзко бросалась въ глаза и отталкивала своимъ тяжелымъ видомъ въ частномъ домѣ…
На всѣхъ были надѣты сравнительно крѣпкіе и чистые пиджаки и, подъ цвѣтъ имъ, такіе же длинные на выпускъ, толстые штаны.
Лица людей, какъ будто тоже, вмѣстѣ съ одеждой, перемѣнились и стали гораздо лучше и веселѣй… Да и вообще вся обстановка тюрьмы не производила тяжелаго впечатлѣнія, а, напротивъ, здѣсь, сравнительно съ тѣмъ мѣстомъ, откуда насъ пригнали, было все хорошо, свѣтло, чисто и напоминало своимъ видомъ скорѣе больницу, чѣмъ тюрьму… Не было этого ужаснаго, сплошного крика, не было сквернословія и не было той особенной, невыносимо-гадкой вони, которая царила въ камерѣ частнаго дома…
Послѣ того, какъ дѣло съ переодѣваньемъ уладилось, насъ повели по широкой лѣстницѣ въ верхній этажъ и тамъ въ корридорѣ, построивъ всѣхъ по четыре человѣка, затылокъ въ затылокъ, сдѣлали перекличку, ощупали каждаго и ужъ послѣ этого размѣстили по камерамъ…
Всѣхъ насъ собралось въ камерѣ человѣкъ тридцать, хотя помѣщеніе камеры могло вмѣстить въ себѣ несравненно большее число людей.
Всѣхъ насъ гнали на родину этапомъ, и, кажется, одинъ только я дѣлалъ это путешествіе въ первый разъ. Всѣ остальные были рецидивисты или, по здѣшнему, «спиридоны повороты»… Этимъ «спиридонамъ» — я не знаю и не понимаю почему, — давалось казенное бѣлье и верхняя одежда въ полную собственность, которая, по прибытіи на мѣсто назначенія, сейчасъ же пропивалась, и «спиридонъ», вытрезвившись и облачившись въ какую-нибудь рванину, снова шагалъ въ Питеръ…
Камера, куда заперли насъ, представляла изъ себя отличное, свѣтлое, теплое и чистое помѣщеніе. Черный асфальтовый, натертый воскомъ полъ лоснился и блестѣлъ, точно покрытый лакомъ. Посрединѣ стоялъ чистый, окрашенный сѣрой краской, длинный, узкій, почти во всю длину камеры, столъ. Около него, по обѣимъ сторонамъ, стояли такого же цвѣта и тоже такія же чистыя скамейки.
По стѣнамъ, направо и налѣво, были пристегнуты парусиныя койки подъ NoNo…
На полкѣ, близь входной рѣшетчатой, чугунной двери, сквозь которую было видно все, что дѣлается въ корридорѣ, стояло нѣсколько штукъ, изъ красной мѣди, вычищенныхъ и горѣвшихъ, какъ огонь, большихъ чайниковъ… Въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ камеры было устроено отхожее мѣсто, тоже отличавшееся чистотой.
Словомъ, все было такъ хорошо, что намъ, только что выпущеннымъ изъ вонючей и душной трущобы, помѣщеніе это показалось раемъ.
Въ корридорѣ постоянно находился надзиратель: онъ то и дѣло подходилъ къ дверямъ и заглядывалъ въ камеры, слѣдя за нами, какъ ястребъ за курами.
Въ камерѣ было тихо: ни крика, ни ругани… Люди погуливали по асфальтовому полу вдоль камеры, одѣтые въ новые костюмы, точно гдѣ-нибудь по бульвару, а не въ тюрьмѣ.
Погулявъ, я подошелъ къ двери и сталъ глядѣть, что дѣлается въ корридорѣ и въ другой противоположной, угловой, маленькой по размѣру камерѣ, сквозь двери которой намъ все было видно…
То, что я увидалъ, поразило меня удивленіемъ. Тамъ были дѣти, — нѣсколько человѣкъ мальчиковъ, — по здѣшнему, на языкѣ босяковъ, «плашкетовъ»… Эти «плашкеты» висли на двери, таращились въ корридоръ, шумѣли, кричали, сквернословили… Надзиратель то и дѣло подходилъ къ ихъ двери и, покраснѣвъ отъ злости, кричалъ на нихъ… Но это мало помогало: на минуту они смолкали, пока онъ стоялъ около двери, а потомъ снова принимались за свое.
Увидя, что мы нѣсколько человѣкъ, глядимъ на нихъ, они, какъ только отвертывался надзиратель, принимались дѣлать намъ непристойные знаки… Стоявшіе со мной арестанты, видя это, засмѣялись, а одинъ, толстый, съ красными пятнами по лицу, съ выкатившимися и широко разставленными калмыцкими глазами, человѣкъ передернулъ какъ-то особенно плечами и крикнулъ:
— Гляди, гляди, и Катька тамъ!… Попала стерва! Ха, ха, ха!… Ахъ, сволочь!… Катька! — крикнулъ онъ, когда надзиратель отошелъ подальшпе, и сдѣлалъ руками какой-то знакъ. — Гляди сюда, подлая!… хошь этого?!.
На этотъ крикъ и жестъ одинъ изъ «плашкетовъ», очевидно, прозванный Катькой, съ своей стороны, сдѣлалъ что-то такое непристойное, что заставило всѣхъ смотрѣвшихъ разразиться хохотомъ
— Ахъ, сволочь! что дѣлаетъ!.. — съ какимъ-то наслажденіемъ проговорилъ толстый, къ которому, вѣроятно, и относился этотъ знакъ… Смѣясь, онъ навалился всѣмъ своимъ короткимъ тѣломъ на дверь и, припавъ лицомъ къ рѣшеткѣ, крикнулъ то неприличное слово, какимъ въ народѣ обзываютъ публичныхъ женщинъ.
— Прочь отъ двери! — закричалъ, услышавъ это и подбѣжавъ къ намъ, надзиратель — Ахъ ты, подлецъ! въ карцеръ захотѣлъ?!.
— Что все это значитъ? — спросилъ я, отойдя отъ двери, у какого-то молодого длинноволосаго человѣка, повидимому, изъ кутейниковъ.
