Въ волну этихъ густыхъ трепетныхъ звуковъ сейчасъ же влились и пристали еще два изумительно сильныхъ, рыдающихъ и тоскующихъ голоса.
— «Аще и язвы нашу прегрѣшеній», — зарыдали они…
— «Ущедри твое созданіе, Владыко, и очисти твоимъ благоутробіемъ», — могуче гремѣлъ басъ.
— «И очисти твоимъ благоутробіемъ», — вторили ему тенора…
Я почувствовалъ, какъ въ груди у меня точно оборвалось что-то. Невыразимо странно было слышать въ этой ужасающей обстановкѣ трогательные благородные звуки, вылетавшіе изъ груди этихъ измытаренныхъ, жалкихъ пропойцъ. Мнѣ казалось, что все вокругъ поетъ и рыдаетъ, трепещетъ и стонетъ въ мукахъ скорби и отчаянія. Жалко было всѣхъ: и тѣхъ, кто пѣлъ, и тѣхъ, кто слушалъ, и самого себя жалко, и жалко прежнюю жизнь, и все то, что видѣлъ и перенесъ въ жизни.
— «И возжделѣнное отечество подаждь ми,»- мучительно терзая сердце, рыдали тенора…
— «Рая паки жителя мя сотворяя», — съ изумительно-сильно выраженной просьбой со слезами и могучимъ чувствомъ отчаянія докончилъ дьяконъ.
— Да полно вамъ!… дьяволы! — закричалъ вдругъ откуда-то чей-то отчаянно-злобный голосъ, — всю душу вымотали, подлецы!… нашли что пѣть… будетъ!… покою отъ васъ нѣтъ… и безъ того тошно!.
Пѣвцы замолкли. кто-то громко засмѣялся… кто-то крикнулъ:
— Отецъ дьяконъ, веселенькую!..
— «Вы-ы-ы-ый… — завелъ дьяконъ, — ду-ль… — точно оборвалъ онъ и продолжалъ:- я на рѣченьку… посмотрю-ль на быструю». Вслѣдъ за нимъ, порхая и крутясь, подхватили и понеслись теноровые и другіе голоса.
Все вокругъ словно сразу встрепенулось и ожило. Точно неожиданно свѣтлый и радостный лучъ солнца ворвался въ полутемную камеру и, весело играя, внесъ вмѣстѣ со свѣтомъ какую-то удалую, бодрящую, свѣжую волну.
Приходилось лѣзть подъ нары… Другого исхода не было… Заглянувъ подъ нихъ въ одномъ мѣстѣ, я увидалъ въ полутьмѣ фигуру сидящаго, скорчившись, на полу маленькаго человѣка… Человѣкъ этотъ курилъ, жадно и часто затягиваясь, и озирался по сторонамъ, очевидно боясь, какъ бы кто не вырвалъ у него папироску…
Я согнулся и полѣзъ на четверенькахъ къ нему. Онъ быстро смялъ въ рукѣ цыгарку и заворчалъ что-то себѣ подъ носъ
— Ты что ворчишь? — спросилъ я, располагаясь съ нимъ рядомъ.
— А тебѣ что?! — огрызнулся онъ и скорчился еще больше, точно ежъ, котораго толкнули ногой.
Подъ нарами было сыро и грязно… Воняло чѣмъ-то гадкимъ, кислымъ и промозглымъ… По бокамъ слышался храпъ спящихъ людей, смѣхъ и сквернословіе.
Я легъ, подложивъ подъ щеку шапку, и сталъ въ полутьмѣ, отъ нечего дѣлать, разглядывать своего сосѣда
Это былъ старичокъ, маленькій, горбатый, чудной… похожій на какую-то большую мышь или крысу, сидящую у своей норки. Въ ногахъ у него лежалъ какой-то узелокъ… Когда я подлѣзъ подъ нары, онъ схватилъ этотъ узелокъ и зажалъ его между колѣнъ, поглядывая на меня и ворча что то, какъ собаченка, грызущая кость…
Ему не сидѣлось покойно: весь онъ, всѣмъ своимъ маленькимъ тѣломъ, одѣтымъ въ какую-то рвань, ерзалъ по полу, точно кто его поджигалъ снизу… Руками онъ дѣлалъ какіе-то непонятные жесты… Ноги, обутыя въ опорки, шаркали по полу… Когда онъ оборачивался ко мнѣ лицомъ, мнѣ виднѣлись тонкія губы, бороденка клиномъ, сморщенное лицо и, какъ у осла, большіе уши…
Мнѣ захотѣлось подразнить его, поговорить… И я опять спросилъ:
— Да что ты ворчишь все?.. Ругаешься, что-ли?..
— А тебѣ что за дѣло? — завизжалъ онъ, — что ты присталъ ко мнѣ, сукинъ ты сынъ!..
— Сверни-ка покурить, да угости! — опять сказалъ я.
Онъ затрясся и завертѣлся на мѣстѣ, какъ блоха.
— Покурить! закричалъ онъ, — на-ка, вотъ, выкуси!… Ахъ вы, лодари!… жулье!… много васъ тутъ, сукиныхъ дѣтей… воры!… Отстань отъ меня!… что ты присталъ ко мнѣ: аль выглядываешь, какъ бы упереть что… Нѣтъ, братъ, я спать не буду, шалишь!… Нѣтъ ужъ, я знаю теперь… жулики трехкопѣешные… тьфу!..
Онъ плюнулъ и, отвернувшись, началъ возиться со своимъ узелкомъ, бормоча подъ носъ ругательства.
Я легъ навзничь, подложивъ подъ голову руки, и сталъ думать…
Какія-то сѣрыя тягучія мысли носились въ головѣ… Я переживалъ все то. что со мной было за послѣднее время. Точно кто-то потихоньку развертывалъ передо мной огромный листъ бумаги, на которомъ, сцена за сценой, изображена была моя жизнь…
Угрюмыя и страшныя картины плыли передо мной, какъ кошмаръ… Усиліемъ воли я старался отогнать ихъ отъ себя, но лишь только закрывалъ глаза, онѣ снова плыли передо мной, мучительно терзая сердце.
Въ камерѣ не смолкало… Непрерывный гулъ, возня, крики, неслись отовсюду… Въ полутьмѣ сновали какіе-то люди, жалкіе и противные… Гдѣ то подъ нарами кто-то пѣлъ громкимъ рыдающимъ голосомъ:
«Голова-ль ты моя удалая,
Долго-ль буду тебя я носить»…
Что-то дикое, нелѣпое и вмѣстѣ страшно грустное чувствовалось во всемъ этомъ.
Я заткнулъ уши и лежалъ съ тяжелой, точно съ похмѣлья, головой… Въ грудь заползала тихо, настойчиво обвивая сердце своими холодными противными кольцами, мучительная змѣя-тоска…
Я закрылъ глаза и забылся тяжелымъ, безпокойнымъ сномъ…
Какой-то пронзительный вой, крикъ, хохотъ разбудили меня.
Я вскочилъ, ударившись головой объ нары, и полѣзъ на четверенькахъ изъ-подъ нихъ вонъ узнать, что такое случилось, и кто кричитъ.
Около двери собралась и шумѣла толпа косматыхъ, всклокоченныхъ со сна людей. Среди нихъ по грязному полу, шлепая ладонями по лужѣ, текущей отъ «парашки», валялся человѣкъ, корчась, какъ въ падучей, и вылъ пронзительно громко, какъ поросенокъ, когда его рѣжутъ…
— Что такое съ нимъ? — спросилъ я стоявшаго рядомъ со мной и поднимавшагося на ципочки человѣка.
— А песъ его знаетъ, что съ нимъ! — отвѣтилъ онъ, — должно быть, пьяный… Его сейчасъ только привели… Ишь, его чорта, схватываетъ, — добавилъ онъ равнодушно.
— Подлецы! разбойники! кричалъ, между тѣмъ, валявшійся на полу человѣкъ. — Креста на васъ нѣтъ! идолы!… татары!.. О-о-о, подлецы!..
И онъ, растерзанный, оборванный, жалкій, полупьяный, вскочилъ на ноги и, дико вращая ополоумѣвшими глазами, началъ сквернословить, грозя кулаками на дверь.
— Поори… поори! — раздался въ дверную дырку голосъ, — поори, сволочь проклятая!..
— Самъ ты сволочь, — завизжалъ человѣкъ, — ахъ, вы мошенники!… Подлецы! подлецы! подлецы! — все возвышая голосъ, пронзительно кричалъ онъ и вдругъ не то что заплакалъ, а какъ-то дико затявкалъ и въ безсильной злобѣ опять покатился по полу…
— Вотъ такъ чортъ! — раздались голоса, — что его рѣжутъ, что-ли?.. Откуда такой взялся?
— Спать не даетъ, дьяволъ! — заворчалъ кто-то.
— Уймите его! — крикнулъ другой.
— Староста! Ой, староста! Твое дѣло! — закричалъ изъ подъ наръ третій, — уйми! Людямъ покой нуженъ… Что не видали, черти?!.
— А вотъ сейчасъ! — раздался спокойный, самоувѣренный голосъ, и староста, средняго роста, черноволосый, скуластый здоровенный мужикъ, отпихнувъ людей, подошелъ къ валявшемуся на полу пьяному, наклонился, взялъ его рукой за шиворотъ и, поставивъ на ноги, внушительно, какимъ-то страшнымъ голосомъ сказалъ:
— Брось орать! рвань паршивая!… ложись… дрыхни, сволочь!..
— Ты самъ сволочь! — закричалъ человѣкъ, — кто ты?.. Я… я!..
Но староста не далъ ему договорить… Онъ вдругъ взмахнулъ рукой и со всего размаха ударилъ его по лицу.
Человѣкъ, какъ снопъ, упалъ на полъ, что-то рыча и захлебываясь…
— Прибавь! — крикнулъ кто-то и засмѣялся.
Упавшій хотѣлъ было приподняться и встать на ноги, но староста, съ покраснѣвшимъ лицомъ, тяжело сопя, ударилъ его опять.
— Караулъ! — не то застоналъ, не то закричалъ человѣкъ и какъ-то невыразимо жалко, точно заяцъ, у котораго перешибли ноги, по-ребячьи захлюпалъ, закричалъ и на четверенькахъ торопливо поползъ подъ нары, повертывая на ходу въ сторону, гдѣ стоялъ староста, свое разбитое, окровавленное лицо съ мутными, одурѣвшими отъ водки и страха глазами…
Не помня себя, я побѣжалъ отъ этого зрѣлища и забился опять на старое мѣсто, подъ нары.
За мной слѣдомъ юркнулъ туда же мой сосѣдъ старикашка. Усѣвшись, онъ захихикалъ и сказалъ, обращаясь ко мнѣ:
— Видалъ?.. Ловко!… такъ васъ и надо, сукиныхъ дѣтей, хи, хи, хи!..
— Чему ты радуешься, чортъ! — закричалъ я, чувствуя къ противному старику отвращеніе и злость.
Какъ будто мои слова относились не къ нему, — онъ ничего не отвѣтилъ, отвернулся; хихикая, забормоталъ что-то, какъ тетеревъ на току, и началъ продѣлывать руками какіе-то чудные и непонятные знаки, точно стараясь схватить что-то.
— Полоумный! — подумалъ я, глядя на него.
Но вдругъ онъ опять обратился ко мнѣ и сказалъ:
— Ловко, а?.. такъ и надо… а?.. морда-то вся въ крови… будетъ помнить… хи, хи, хи!..
