возвращать. Не было ни прошлого, ни вины в нем, ни года, ни города — только мягкие, отдающие табаком губы и закрытые глаза…
Его — любили.
Но глаза женщины открылись, и в них стояла растерянность. Она медленно выходила из сна.
— Прости, — сказала Таня, — не надо…
— Надо, — угрюмо и беспомощно ответил Савельев.
Она молча помотала головой, убрала руку из его руки и нервным движением отодвинула вбок фотографию.
Но человек на фотографии все видел.
Он смотрел теперь на Савельева презрительно и печально, и свет ушел из души пришедшего. Благодарность вытекла из сердца, оставив досаду, а досаду сменило самолюбие.
— Таня… — бархатно сказал Савельев и приложил ладонь к ее щеке. И у нее снова затуманился взгляд.
Подлец, сообщило ему сознание. Савельев даже не стал спорить: не было времени на эти подробности. Он не мог допустить поражения! Это было бы уже слишком.
И в расчетливом порыве гость приступил к делу.
Таня что-то лепетала про сына, который скоро придет из школы, про «не сейчас», но Савельев уверенно шел к цели. Он знал свою власть над этой женщиной, и торжество поселилось в его душе, когда он понял, что сломал ее.
Уже покорную, Савельев развернул жертву так, чтобы увидеть лицо соперника на фотокарточке. Его заводил этот лузер, этот беспомощный взгляд из неестественно широкой глазницы. Давай, давай, смотри! Ты хороший, а я живой!
И словно сполохом осветило пространство: он вдруг узнал квартиру. Вспотели ладони от этой памяти, но только раззадорило Савельева от молниеносной ясности сюжета. Ага. Ну, значит, так! И к черту сопли. Это его жизнь, его! И он будет делать в ней то, что захочет.
Он уже довел Таню до постели и совершал с ней ритуал, который, по заведенному обычаю, фиксирует победу мужчины над женщиной.
— Не так… — просила она. — Пожалуйста, не так.
— Так, — отвечал он.
Месть оказалась сладким наркотиком, и давно забытым кайфом пробило Савельева. Он грубо брал ее — за всех, кто не достался ему. За нее же, юную, на той скамейке, за сероглазку в пансионате, за наглую девку в сауне, за презрительную эммануэль, за недоступную Ленку Стукалову…
За всех, кто посмел оставить шрамы на его мужской гордыне.
Ее тело напряглось, но он только подзавелся от жалкой попытки сопротивления. «Все под контролем», — сладко прохрипел Савельев и вышел на финишную прямую.
Едва переведя дыхание после финиша, он спросил:
— И где твоя знакомая?
Это был контрольный выстрел.
— Что? — В глазах использованной женщины темной водой стоял ужас.
— Знакомую твою — позовем? — усмехнулся памятливый Савельев.
И ушел в ванную окончательным победителем.
Там психика дала слабину, и Савельеву стало стыдно, но ненадолго. Умное сознание тут же подкинуло ему давешнее «Я хотела тебя убить», и он перевел дыхание. Поделом ей, заслужила!
Савельев быстро привел себя в порядок и прямо из ванной повернул в прихожую: прощание было явно лишним. Попрощались уже, считай. Он вышел из квартиры, но рука притормозила на дверной ручке.
Остановила Савельева память о каком-то слове, слышанном недавно. Что-то он не доделал в этой квартире…
И он вспомнил. Ах да. Она же говорила: он писал стихи, этот Мельцер! Человек с поломанным лицом, соперник… Стихи!
Запрещая себе слышать низкий женский вой, несшийся из спальни, Савельев вернулся в квартиру и бесшумно метнулся наискосок, во вторую, малюсенькую комнату. Быстро сканировал тесное пространство, раз и навсегда убранное после смерти хозяина: этажерка, стул, письменный стол с лампой, старый комп…
Их было две — канцелярские папки для бумаг, с завязками, серая и синяя. Они аккуратно лежали на краю стола. Вес их приятно порадовал руки — папки были набитые, тяжеленькие. Савельев прижал добычу к груди и выскользнул вон из квартиры.
Кто-то поднимался снизу, и Савельев птицей взлетел на два лестничных марша. Через десяток секунд в квартиру вошел мальчишка.
— Ма, это я! — крикнул он. — А чего дверь открыта?
Савельев дождался, пока хлопнет дверь, и невидимкой слился вниз. Он даже успел подумать про идеальное преступление, но горячо возразил себе: нет, не преступление! Это мои стихи, мои.
Савельев, задыхаясь, шел через город в обнимку с папками, а потом неуклюже держал их одной рукой, а другой махал, как крылом, призывая такси. Потом — ехал на заднем сиденье, приводя в порядок дыхание и нежно поглаживая добычу, лежавшую рядом.
Сердце колотилось; он еле дотерпел до отеля. Ах, какой сюжет! Новая книга, вечер в ЦДЛ, изумление тусовки… Возвращение поэта после многолетнего молчания! Тайная работа души, ага. Савельев усмехнулся: я еще всех умою.
Они у меня узнают, думал он, взмывая на стремительном лифте.
Что именно они узнают и кто «они», Савельев додумать не успел: едва войдя в номер, он бросил папки на кровать и сам бросился к ним в радостном мандраже, но
