потянул не за тот край бечевы и намертво затянул узел…
Терпежу не было расковыривать этот узел, и Савельев в два счета распахнул другую папку.
В глазах потемнело. Не веря увиденному, он разворошил листы…
Пресловутые рыболовные крючки рассыпались перед ним вместо букв. Чертова еврейская вязь, гомункулюсы из семитской пробирки!
Стихи были на иврите.
Наутро в аэропорту его обшмонали так, как не шмонали ни одного поэта.
Заглянув в паспорт, сотрудник коротко глянул Савельеву в глаза и переспросил: как ваша фамилия? — и пассажира пробило ужасом от этого простого вопроса.
Сотрудник кивнул понимающе и начал изучать визы. Потом подозвал еще одного человека, а тот — еще одного. Уже втроем они начали задавать новые вопросы, внимательно наблюдая за тем, как бегают глаза у пассажира и взмокает его лоб.
Зачем прилетал, где жил? Есть ли чек из отеля? Кто оплачивал? Почему поменял дату вылета? С кем встречался?
Савельев отвечал, холодея. Всю ночь накануне отлета он душил человека с поломанным лицом, а потом бежал через город с ворованными папками, и все видели это, и буквы иврита, выползая из-под картона, цеплялись за рукава и норовили забраться под обшлаг рубашки. Сна не было ни секунды!
Сотрудники безопасности, несомненно, знали обо всем, но не спрашивали впрямую, делая вид, что им нет нужды ни до убийства, ни до похищенных папок… Они играли с Савельевым, как кошка играет с мышкой; они видели его насквозь и куражились, уже поймав.
Потом Савельева попросили пройти куда-то.
Он понял, что это конец.
В отдельной комнате к троим вопрошающим прибавились новые люди. Они перебирали его вещи, для виду уносили и приносили планшет, но наконец заинтересовались и папками, серой и синей: что там?
Он ответил апатичным голосом: рукописи. Ваши? Нет, ответил он. А чьи? Моего покойного друга. Как его зовут? Он замялся, вспоминая имя, и эта заминка тоже не ускользнула от внимания проверяющих.
Имени он не вспомнил и сказал просто: Мельцер.
Развяжите их, пожалуйста, ласково попросил проверяющий.
Савельев проклинал себя — надо было выбросить вчера эти папки! Но угрюмая психика отказывалась признать поражение, и он решил взять ивритские стишки с собой, чтобы сварить хоть какой-нибудь бульончик из своей добычи…
А Мельцер заявила в полицию.
Почему он не подумал об этом? Нет: он подумал, но решил почему-то, что она не заметит, или не решится, или не успеет… Даже билет поменял, кинув этого дурачка Боруховича с его диктофоном, понадеялся на русский авось!
А она успела.
Так глупо, так банально попасться!
Но только ли про папки речь? Холодом пробило шаткую теперь психику победителя: он вспомнил взгляд из огромной глазницы, свои руки на хлипкой шее. Погодите, в отчаянии крикнул кто-то внутри Савельева, но это же был сон!
Уже ни в чем не было уверенности.
Его попросили зайти за ширмочку и там раздеться. Совсем? Да.
Савельев стоял без штанов, в полуобмороке вяло соображая, что надо бы потребовать адвоката и связаться… — но с кем? с Ляшиным? кто его вызволит отсюда? Он представил себе ответный удар: его арест, несомненно, очередная провокация против России! — но это не утешило почему-то.
Рослый человек, прощупав мышцы расставленных рук, безо всякого выражения на лице попросил Савельева повернуться и наклониться.
Голый, в одних носках, поэт стоял раком. Думать в этой позе не получалось, и он смиренно пережидал один из самых удивительных моментов своей жизни безо всяких мыслей вообще.
В заднице у поэта ничего не нашли. Когда он вышел из-за ширмы, две девушки в форме выдавливали пасту из его тюбика и разламывали таблетки из аптечки…
И он вдруг подумал: они ничего не знают!
Нет, ну правда: при чем тут таблетки?
Таблетки унесли на анализ. Офицер, явно старший здесь, внимательно смотрел на Савельева, сидя чуть поодаль, и Савельев позволил себе встретиться с ним взглядом.
И улыбнулся, и вздохнул счастливо: нет, они ничего не знали!
Это была просто проверка!
С какой стати эта проверка, Савельев не хотел и думать. Какая разница? Главное: никто тут ничего не знал — ни про убитого инвалида по фамилии Мельцер, ни про мародерство. И женщина из прошлого, которую он трахнул по случаю, из принципа, ничего не заявляла в полицию.
Он все рассчитал правильно!
Савельев был чист, и мало ли кому чего привиделось.
Через десять минут заметно озадаченные сотрудники безопасности отпустили подозрительного пассажира — и быстро провели его через все пограничные формальности, чтобы тот успел на самолет.
Савельев сидел у окна, глядя на последние хлопоты техников у крыла, и в душе его стояла пустота: совсем ничего не было там, зеро. Общее сальдо, впрочем, позволяло считать поездку удавшейся: он был жив и на свободе. И он победил,
