class="title4">
11 Декабря
Снова ночная смена. Вагонетка работает. Ночь тихая – тихая. На небе много звёзд, а вдали огни города Салавата. Опять стал думать о воле. А когда я о ней не думал? Всё-таки, страшное дело – зона. В бане это видно: все как скелеты с тазиками. Ходячие трупы. Не люди мы – зэки. И у меня синие круги под глазами, слегка позеленевшие. Тяжело смотреть, когда дрожащие от холода зэки, которых привозят с работы на открытой машине, макают ломтями хлеба в дно миски, доедая зоновскую баланду. Никто не учитывает, что в зимнее время людей надо сытней кормить.
Любаша прислала письмо. Не обиделась – понимает, как мне здесь. Подготовил четыре стиха для лагерной газеты «Передовик труда». Напарник мой Паша вчера перешёл на другую работу. Дадут другого. Это худо – в последнее время схожусь плохо с людьми. Здесь серьёзно не с кем поговорить. Пробовал делиться мыслями, мечтами, стали смотреть как на идиота. Чем ближе освобождение, тем больше смятение. Устал думать, с кем моя Люба там кувыркается. Этот стих написал для себя, не для печати.
Разлука милых – ой, тяжёлый груз.
И с каждым днём он больше, тяжелее.
Уж отдавил мне душу, я боюсь,
Желание терпеть он одолеет.
Разлука милых – жуткий мрак судьбы…
Тоскует сердце, ничему не радо.
Так одиноко, даже средь толпы.
Мне кажется, я нищий средь богатых.
И нету, нету воздуха душе…
И кажется, мне некуда податься.
Я словно на высоком этаже,
Куда веселью в жизни не подняться.
Тетрадь беру с собой на работу: здесь возможно писать. Уже и Новый год пролетел. Концерт не организовали, кстати, я в праздник работал. Письмо написал брату. Вспомнил в письме о мамочке. Плохо вспомнил, думаю, из-за неё и брат и я пошли по такой дороге. А ещё думаю, что хоть и дрянь моя жёнушка, но кроме неё никого нет у меня за зоной. Как страшно чувствовать одиночество. Анна и Полина живут сами по себе. Им не до меня, как и мне не до них. У меня одно богатство – блядовитая жена.
В столовой обсудили случай. На днях проводили корешка. Он при себе имел двести рублей; собирался поехать в родной посёлок, где его ждала дряхлая мать, писавшая, что болеет и боится, что умрёт, не увидев сына. Так вот, этот хмырь вместо того, чтобы спешить к ней, здесь, в городе Салавате, совершил кражу и возвратился обратно. Жаль мать его. Теперь не увидит. Но зэки ему находят оправдание: здесь, мол, его дом. И в этом есть правда: многие хотят на волю и, одновременно, боятся её. А я не боюсь, хоть и думаю о том, что «бывших» свобода не жалеет. Может так встретить, что покажется страшней зоны. Но я в неё вцеплюсь – не оторвать. Наелся унижений за два срока. Время медленно, но ведёт меня к свободе. А как быстро юность прошла. Была ли? Всё-таки была. Только и она была у меня как срок. Вот именно, срок юности, срок детства… Когда же настанет срок свободы? Эх, свобода! Родились стихи:
Зачем богатство и любовь,
Коль нет свободы, нет,
И коль душа в тисках оков,
Не радует рассвет?
Неволя до земли согнёт,
Свобода распрямит,
Любовь большую принесёт,
И все грехи простит.
Мне б выпить сладкое вино
За ветер, что поёт
Свободе гимн, лишь ей одной,
Летя под небосвод!
Соорудили воздухопровод, гоним опилки по трубе. Но гнать можно только сухие опилки, мокрые таскаем, как раньше, на носилках. Напарник мой – с долгим сроком Яша, лодырь: насыпает половину носилок. Давненько не снилась Люба. Вспоминаю о ней перед сном, а не снится. Надоели репетиции; уже стал пропускать. Печаль мучает. Снова закурил, здесь бросить нельзя. После первых затяжек закружилась голова – вот оно, истощение!
Ночью прошедшей, в курилке, разговорился с мужичком одним. Его закрыли в сорок седьмом за кражу, дали пятнадцать лет. Из них десять лет тюрьмы. Пора бы освободиться, но он сидит. Пояснил, что добавили за два побега. Я спросил, о чём он думает сейчас. Ответил, что думает о свободе и о том, чтобы его оставили в покое с проповедями. А ведь, правда, зачем ему россказни на политзанятиях и собраниях, которые заряжают злобой на неделю? У него отнято всё – здоровье, сила, молодость, а взамен что?
Сегодня, под утро, я пробудился от собственного крика. Увидел во сне тюремную камеру, в которую вошла Любаша, горько всхлипывая, будто она виновна в чём-то. Смотрю ей прямо в глаза и всё понимаю: в них истома, как бывало после того, как отжарю. Я как заору: «С кем вошкалась!» И проснулся от этого крика.
Остановили один котёл. Стало легче: таскаем меньше топлива. Снова активно участвую в репетициях. Решил стать активным – скоро должна приехать Любаша, а здесь бывает так, что в наказание отменить могут свидание. Меняю махорку на папиросы – всё-таки легче для лёгких.
7 Февраля
Написал в лагерную газету статью о том, как слабое питание отражается на производительности труда рабочих. Прочёл напарнику, тот засмеялся и сказал, что не напечатают, а эта писанина боком ещё мне выйдет. Прав он, отправлять статью не буду. Много думал о стихах. Мне кажется, что и стихи, и проза – это гармония, только в стихах она гуще, звуки в ней сильней. А без гармонии нет ни прозы, ни стихов, лишь болтовня.
Приехала Любаша! Рано утром. Я умылся, переоделся. Всё-таки любит, я увидел это сразу. Чуть пополнела, но от этого выглядит даже лучше. Передала мне деньги, но охрана обнаружила и отобрала. Запишут «нарушение». А, пропади всё пропадом, всё равно досрочно не выпустят. Я никогда не думал, что так долго можно глядеть друг другу в глаза. Хотелось сказать многое. Но я смотрел на неё и думал о том, что вернусь из зоны и узнаю, с кем она крутила. Ведь брошу её – эту женщину, которую я здесь так жду. Она, конечно, увидела мою худобу, но промолчала. Ох, как тяжело было расставаться и возвращаться обратно. А может, и не крутила?
Настроение скотское. Старший кочегар, Войнов Николай, уже отсидевший семь лет, сегодня снова
