которой она придерживает соскальзывающее с плеч пальто. Думаю, дома у нее много синтетического шелка и искусственного бархата. И кожаный диван.
Дома у нее, во-первых, собака. Нечто атакующе визгливое.
— Барчи, фу! — говорит она.
Барчи.
— Какая это порода? — я пытаюсь погладить Барчи. Тщетно.
— Чихуахуа.
Ах вот они какие, всегда хотел узнать.
Сквозь Барчин лай из комнаты доносится: «Ты стучала в дверь открытую…» Никогда бы не подумал, что она слушает Земфиру.
— Проходите. Чай будете?
— Я… честно говоря…
— Да отдам я вам дневники, что вы в самом деле!
— Нет, это я так. Буду чай, спасибо, конечно.
Наверное, надо идти на кухню.
— Проходите в комнату, я сейчас.
Комната единственная. Земфира хорошо, но громко. Не могу на такой громкости слушать, теряюсь в громкости. Уместно ли будет самому приглушить? Или попросить ее. Плевать, прикрутил.
В комнате — да, так и есть — тяжелые шторы под парчу. Стеклянный столик. Диван не кожаный, правда, но на кровати шелковое покрывало в цветах. Барчи неистовствует под ногами. Книги. Так, книги. Довольно странный выбор: словарь Ожегова, школьный орфографический, книжка про Ельцина, Чуковская об Ахматовой, Есенин, трехтомник Довлатова, Коэльо, «Целебное голодание»…
— Не то что в вашей библиотеке, да? — говорит она за спиной.
Принесла поднос с чаем и сластями, переставляет на столик.
— Ну… наш фонд…
— Да и у вас дома, небось, не меньше.
У нас много, да. Но не знаю, как ответить, чтоб не выглядело
— Садитесь, садитесь.
Столик стоит у дивана, напротив есть стул, но на нем сидеть слишком высоко по отношению к столику. Она садится на диван. Я, пометавшись, на стул.
Все та же снисходительная улыбочка.
— Значит, вы писатель.
— Скорее пробую себя.
— А библиотека почему? Ну по-че-му?.. — вдруг пропевает она, цитируя Земфиру. И улыбается, глядя на меня. Ее взгляд задерживается чуть дольше, чем это было бы естественно. Барчи атакует мои ноги, она поднимает его, относит на кухню и там, по-видимому, закрывает. Возвращается.
— Писательством много не заработаешь.
С кухни слышен оскорбленный лай, глухой, но столь же визгливый.
— Жалко вашего Барчи.
— Ничего, потом дам вкусного.
Политика кнута и пряника. Для собак и, наверное, людей.
— Где учились?
— МГУ.
Она уважительно качает головой.
— А я вот в «кульке». Институт культуры.
Я тоже киваю — не то чтобы уважительно, но со знанием дела.
— Да не надо.
— Нет, почему, я знаю многих замечательных людей, которые окончили…
С досадой и немного обидой:
— Ой, ну перестаньте!
Пауза. На ней простая юбка, блузка с коротким рукавом и значительным вырезом. Когда она наклоняется к столику, я отвожу глаза.
— Один живете?
— С мамой. И бабушкой.
Полуулыбка.
— А у меня в Липецке папа.
— А мама?
— Рано умерла. Рак.
Я сочувственно киваю. Молчим, пьем чай. Я хочу варенья — оно выглядит крайне привлекательно, — но боюсь, что уроню его с ложки на пути ко рту.
— Берите варенье!
Она очень умна. Хотя почему умна? Просто наблюдательна.
— Нет, спасибо! Я так.
Молчит, смотрит.
— Вам нравится, как развивается ваша карьера? — неожиданно спрашиваю я.
— В смысле?
Кажется, смог удивить.
— Я имею в виду — вы пошли по пути… эээ…
Бюрократическому? Чиновничьему?
— Ну, не всем же книги писать.
Опять обидел? Я не знаю, что делать, встаю и хожу по комнате. Слоняюсь. Вроде как я осматриваюсь. Осматривать особенно нечего, опять иду к шкафу и в его стеклянной дверце вижу Екатерину Ермолаевну, которая смотрит на меня. И она видит мой взгляд. Я поворачиваюсь к ней. Она продолжает смотреть на меня.
— У вас есть кто-нибудь? — вдруг спрашивает она.
— Да, — вдруг отвечаю я. Даже не успев подумать. Даже не успев содрогнуться от откровенности вопроса.
Поздравляю вас, гражданин, соврамши!
Она поднимает брови.
— Ее зовут Лиза, мы были однокурсниками, и теперь продолжаем… отношения.
— Что ж не женитесь?
— Мы… не готовы.
Она кивает, как будто сочувственно. Еще отпивает чая, потом по-мужски хлопает ладонями по коленям.
— Ладно! Значит, говорите, дневники.
Берет мой стул, идет к шкафу, скидывает свои тапочки на каблуках. Юбка затрудняет движения.
— Может, лучше я?
— Лучше дайте руку!
Моя ладонь холодна и потна. Я поспешно тру ею о штанину, пока требовательная шуйца Екатерины Ермолаевны протянута ко мне.
Она опирается на мою руку и встает на стул. Теплая, мягкая рука. Сразу убрала, я бы держал еще. Екатерина Ермолаевна роется на верхних не застекленных полках. Рядом с моим носом — ее блузка. Духи.
— Вот!
Рука протягивает мне сверху старую тетрадь в черной дерматиновой обложке.
— И вот эта.
Еще одна, с обтрепанными коричневыми краями страниц.
Теплая ладонь вновь требует мою лягушачью лапку.
Спускается.
— Что это у вас руки такие холодные?
Улыбается, накрывает мою ладонь второй рукой. И, прежде чем мое лицо успевает покраснеть, а дыхание — сбиться, тут же отпускает.
Прозрачные серые глаза смотрят на меня. На радужной оболочке есть разноцветные точечки. Сама радужка обведена темной окружностью. Такое я видел только у детей. Между нами совершенно определенно возникает напряжение, и я понимаю, что мне все равно, что Екатерина Ермолаевна старше лет на семь, что она на самом деле мне не нравится, что она чиновница-карьеристка, у нее нет вкуса и она по всем признакам чужой мне человек. Я готов пуститься на этот неожиданный эксперимент с самим собой, мне нужны эти отношения, или что там сейчас происходит, я
Звонит телефон, она быстро отходит, берет черную трубку с антенной.
— Да?.. Уже приехала… ну вчера, а что?.. вряд ли… устала… не знаю, позвони завтра.
Нажимает на кнопку отбоя, поворачивается ко мне. Я уже успел домыслить, что она разговаривала с мужчиной, любовником, что она не хочет его сегодня видеть (из-за меня? из-за меня?), да и завтра тоже, потому что у них явный разлад в отношениях.
— Папа, — говорит она мне, слегка улыбаясь. — Всё домой зовет заехать, да куда там.
Возможно, врет. Я вру, что у меня есть отношения, а она — что нет.
— Ну, вот так, — говорит она, поскучнев. — Имейте в виду, в обратную сторону пятьдесят девятый троллейбус останавливается не на той стороне бульвара, а совсем в другом месте. Смотрите.
Она берет меня под локоть и
