— Вы отгадали, Любовь Матвеевна, и не подумайте, что я хотел скрывать это от вас. Но я полагал, что такие дела вас не интересуют.
— И папа вам отказал?
— Да, Матвей Петрович сам теперь не при деньгах.
— Нет, нет, ничего нет! хоть все карманы выверните, — подтвердил и Матвей Петрович.
— Ты бы, папа, лучше так не храбрился! — и Люба быстро, как обезьяна, запустила руку в боковой карман отца и раскрыла бумажник, из которого вылетело ей на колени штук восемь сторублевок. Матвей Петрович забормотал:
— Люба, Люба, что ты делаешь? экая шалунья! я и сам забыл про эти бумажки!
— Не бойся, папа; Родион Павлович их не возьмет, он человек благородный, а мы ему их не дадим. Или, может быть, вы меня будете убеждать, что они вам нужны?
— Я, к сожалению, не могу приводить вам тех же доводов, что вашему папаше. Я вам, как девушке, не могу их говорить. Одно знайте, что деньги мне нужны до зарезу, и вы сами слышали, Матвей Петрович при вас говорил, что, если бы у него были, он мне их дал бы. Он просто позабыл про эти деньги.
Люба осторожно складывала бумажки в четыре раза, помещая их обратно в бумажник, наконец сказала тихо и просто:
— Матвей Петрович дал бы вам их, а я не дам.
— Воля ваша.
— Конечно, моя воля. Миусов вдруг заволновался.
— Я вообще не понимаю, что значит вся эта сцена. Это — подстроенное издевательство, или что? Я давно замечал, Любовь Матвеевна, что вы меня ненавидите, но никогда не предполагал, что до такой степени. Может быть, вы позволите теперь спросить, чем я заслужил такое отношение?
— А какого отношения вы заслуживаете?
— Вы не обижайтесь, Родион Павлович, на Любу: она у меня страшная причудница.
— Я вижу тут больше, чем причуду.
— И я тоже, — подтвердила Люба.
— Какие вы все, господа, горячие и несговорчивые.
— А разве ты, папа, хочешь отдать эти деньги Миусову?
— Да разве с тобой сговоришься?
— Дело в том, что ты вовсе этого и не хочешь.
— И упрямая ты, Любовь, у меня, как осел.
Лицо Любы раскраснелось, стало злым и почти привлекательным. Павел подошел к ней близко и тихо сказал:
— Я вас, Люба, никогда такой не видал!
— И, слава Богу, что не видели. Знаете что, Павел? Уходите поскорее и уводите Родиона Павловича.
— Ах, Павел, и ты здесь? откуда ты взялся? — спросил Миусов, будто только сейчас заметил мальчика.
— Идемте, Родион Павлович, вам нужно торопиться, а деньги, которые вам нужны, у меня в кармане.
— Вы только раньше спросите, откуда он достал эти деньги. Вот что вы спросите! — закричала Люба им вслед.
Войдя в ворота одного из домов на Александровском проспекте, вы нашли бы там не узкий каменный двор, который можно было бы предположить по фасаду уродливого каменного дома, выстроенного в восьмидесятых годах, а четыре поместительные двухэтажные флигеля, разделенные между собою довольно широкими проходами с деревянными мостками. В глубине за поленницей дров виднелись голые ветки сада, за которыми высилась уже обыкновенная каменная стена соседнего дома. Эти четыре дома были довольно бесформенны, с редкими окнами и походили не то на сараи, не то на скитские постройки, тем более что в нескольких окнах, несмотря на четверг, видны были лампадки. Почему-то в таких деревянных домах живет очень много народу, но теперь ни на дворе, ни на одном из крылец не было никого видно, только из сада брела какая-то закутанная женщина, за которой бежала пестренькая кошка.
— Вы не знаете, где живут Лосевы? — спросил Павел у женщины. Та, не останавливаясь, махнула неопределенно рукою и стала кликать кошку, которая бросилась бежать от чужого голоса.
— Мне кажется, нам нужно туда идти, налево, — сказала Валентина брату, указывая на дверь с грузом над пятью ступеньками.
— Знаешь, Павлуша, если бы я так не любила Родиона Павловича, я бы ни за что не шла к Лосевым. Это смешно, не правда ли? идти к человеку, который тебя любит потому, что любишь другого. Но я как-то сделалась вообще добрее, и мне жалко кого бы то ни было обижать, как будто меня самое обидели, и я знаю по собственному опыту, как это неприятно.
Павел улыбнулся. Валентина заговорила вдруг весело, хотя и до сих пор говорила не печально: — Знаю, знаю, что ты думаешь! Ты думаешь, что я иду к Лосеву затем, чтобы иметь Евгения Алексеевича про запас. Там еще с Родионом Павловичем неизвестно, что выйдет, а Лосева можно потерять. Представь себе, одно время я сама так думала, не потому ли я с ним добра, но нет, это неправда, я просто стала добрее и смелее.
— Да ничего подобного я не думал. Какая ты смешная! Отчего нам и не пойти к Лосевым? мы же знаем их с детства, и притом он настолько тебя любит, что, как бы ты с ним ни обращалась, он будет тебе предан.
— А знаешь, Павел? я все вспоминала, на что похож этот двор. Он совершенно такой же, как тот, где мы жили маленькими и бегали с Женей. И так же была поленница, за которой мы прятались. Один раз она развалилась мне на голову. Это было незадолго до того, как ты переехал к Миусовым.
— Может быть, ты потому и полюбила Родиона Павловича?
— А разве на тебя тоже свалилась поленница?
— На меня свалилось большое счастье.
— Ты потому счастлив, Павел, что ты счастлив… ну, у тебя счастливый характер, тебе ничего не надо, а мне надо очень многого.
— Тебе даже доктор Верейский понадобился…
— Ну, о докторе Верейском мы лучше помолчим, а пойдем отыскивать Лосевых. Уж они, наверное, скоро спать будут ложиться.
В эту минуту дверь, на которую раньше указывала Валентина, открылась, и из нее вышло трое мужчин, одетых по-мещански, а за ними, имея пальто внакидку, очевидно, провожавший их, показался и сам Евгений Алексеевич.
— Вообще, немец — человек подозрительный, за ним очень нужно смотреть, — сказал один из гостей.
— Он нужен для одного дела, которое только он один и может сделать, а потом его сплавим.
Лосев только сейчас узнал в сумерках Валентину и Павла. Наскоро простившись с уходившими, он радостно на весь двор заговорил:
— Ах, Боже мой! вот праздник-то! как это вы вздумали, Валентина Павловна, Павел Павлович! Да что же вы стоите на дворе? идемте скорее! здесь невысоко, второй этаж. Видите, в каком дворце я живу?
Он так смешно суетился, от смущения пересыпал свою речь словами вроде «рандеву», «иллюзия», «оптимизм», — что Валентине сразу стало жалко и скучно, и она почти досадовала, зачем пошла. Но в комнатах оказалось гораздо лучше. Ей очень понравилась старуха Лосева, которую она помнила еще с тех пор, как бегала по такому же двору.
Разговорились. Не была забыта и поленница, упавшая на голову Валентине. Мать Евгения Алексеевича все так же кашляла, как тогда. Он сам, успокоившись, стал говорить нормально. Несколько несносно было только то, что Валентина и Павел казались баричами. И еще Валентине были неприятны умоляющие, влюбленные и жалкие глаза Лосева, все время устремленные на нее. Но тут она ломала себя и иногда отвечала даже улыбкой на его взор.
— Я никогда не думала, что так тяжело, когда тебя любят, а сама ничего не чувствуешь. Это хуже, чем самой любить без ответа, — сказала она тихо Павлу.
Евгений Алексеевич там на дворе, от радости, вероятно, все перезабыл и удивился, что пришла Валентина с братом, а на самом деле этот визит был условленным, так что было приготовлено угощение для гостей, все было прибрано, и мать Лосева была в наколке. Сначала Евгений Алексеевич угощал красным вином и русской мадерою, но потом, расхрабрившись, сам сбегал за пивом, прихватив даже и рябиновки. От волнения стал опять пускать «иллюзии» и «рандеву».
Валентине становилось все скучнее и скучнее. Опершись на стол руками и задумчиво смотря прямо на Лосева, она вдруг спросила:
— Евгений Алексеевич, что, собственно говоря, вы делаете, чем занимаетесь? Ну, конечно, я знаю, что вы служите на заводе, я не об этом спрашиваю… Я не имею в виду также вашей любви ко мне, хотя чувство, конечно, может заполнить всю жизнь. Ну, а еще что вас интересует?
— Ах, Валентина Павловна, как вы верно угадали! Меня интересует огромная вещь. Такая, можно сказать, махинация, что тут не может быть вопроса ни о каких иллюзиях. Мне жалко, что я не могу вам рассказать, а то бы у вас дух, как птица, как аэроплан, взлетел, тем более что это до вас имеет касательство.
Валентина, слегка нахмурясь, промолвила:
— До меня? при чем же я в этой махинации?
— Не вы одна, а все, и вы, конечно, тоже… чтоб не могло быть такого случая, чтобы такая умница, красавица, ангел, как вы, страдали от недостойных людей, не стоящих вашего мизинца.
— Я не понимаю, на что вы намекаете, Евгений Алексеевич; от кого я страдаю, и что вы об этом знаете?
— Зачем скрываться от меня? Неужели вы думаете, что я не чувствую, не вижу, не знаю, что с вами делается? И неужели только потому, что вы не княжна, не генеральская дочь, вами пренебрегать можно? А тогда этого не будет: как вы есть ангел, так за ангела все вас почитать будут. Все будут равны.
